побледнел.

— Но позвольте, уверяю вас, что эта тайна никогда не обнаружится, ни у кого не хватит духа идти против меня. Что-нибудь сорвать с меня — вот их дело. Для того и строчат они свои пасквили. То, что я плачу другим, до вас не касается. Вам то, кажется, я никогда, ни в чем не отказывал — за что же вы-то собираетесь погубить меня?

Он глядел на нее умоляющим взглядом.

— Я совсем не хочу вас губить, — резко отвечала она. — Что мне за радость, но я и не хочу терять средства к жизни из-за какого-нибудь писаки. Делайтесь с ним как знаете, это не мое дело, но я требую, слышите, требую, чтобы вы меня обеспечили от всяких случайностей.

Она сердито топнула ножкой. В голосе ее прозвучали решительные ноты.

— Чего же вы хотите? — через силу произнес он.

Прилив бессильной злобы против этой женщины сжал ему горло.

— Я обдумала на этот счет мои окончательные условия; я получала сумму в сложности за пять лет, то это составит триста тысяч рублей. Вы их внесете на хранение в бумагах в государственный банк в Петербурге и квитанцию вышлите мне в течении недели, считая с завтрашнего дня. Расчеты наши будут тогда окончены, и я всю жизнь буду нема, как рыба.

Она выговорила все это залпом, не дав ему перебить ее.

— Триста тысяч! — повторил он задыхаясь и злобно окидывая ее с головы до ног. — Но где же я возьму их? Это невозможно…

— Невозможно? Тем хуже для вас, — хладнокровно заметила она. — Откуда же вы их возьмете — это до меня не касается. Я только повторяю вам — это мои окончательные условия.

Она подчеркнула последнюю фразу.

— Это невозможно, невозможно! — продолжал как бы про себя повторять Гиршфельд.

Она не обратила на это восклицание никакого внимания.

— A propos, — переменила она разговор, — когда вы едете обратно в Петербург?

— Не знаю! — растерянно отвечал он, все еще не будучи в состоянии прийти в себя.

Не отдать требуемых денег было нельзя, просить об уменьшении чудовищного требования — нечего было и думать. Она не уступит ни копейки, зная хорошо, что получит все. Он был близок к умопомешательству.

— Я спросила это потому, что князь Гарин получил на днях телеграмму от своей матери: у него умирает отец и мать просит его приехать. Не захватите ли вы его с собой? Я его пришлю к вам. — Где вы остановились?

Николай Леопольдович не отвечал, бессмысленно уставившись на нее помутившимися глазами. Жилы на его висках усиленно бились.

«А ну, как он бросится на меня?» — мелькнуло в уме Пальм-Швенцарской.

Она позвонила.

— Подай барину стакан воды! — приказала она появившемуся лакею.

Гиршфельд продолжал сидеть неподвижно.

Лакей явился со стаканом воды на серебряном подносе и остановился перед ним. Тот перевел на него глаза, встряхнул головой, взял стакан и залпом выпил.

— Еще! — почти простонал он.

Лакей бросился исполнять приказание, кинув недоумевающий взгляд на встревоженного барина. После второго стакана Николай Леопольдович немного успокоился. Александра Яковлевна повторила ему о князе Гарине.

— Хорошо, присылайте, я еду, вероятно, сегодня же вечером, — отвечал он и сказал свой адрес.

— Я вас не задерживаю — вы совсем больны, — встала она.

Он встал тоже.

— Так помните же — я жду неделю!

Он не ответил ничего, машинально пожал ей руку и шатаясь вышел из гостиной.

По возвращении в гостиницу, Николая Леопольдовича ожидал новый сюрприз. Не успел он войти в номер, как служащий в коридоре лакей подал ему письмо, на конверте которого был бланк редакции «петуховской газеты». Гиршфельд разорвал конверт и прочел письмо следующего содержания, написанное тоже на редакционном бланке.

Вся кровь бросилась в лицо Николая Леопольдовича. Он не устоял на ногах и бессильно опустился на первый попавшийся стул. Николка Петухов! Это питейное отродье, этот недавний оборванец — репортеришка, бывший у него на посылках, смеет не только не являться на его приглашение, но даже назначать почти аудиенцию через своего секретаря. Это было уже оскорбление. Гиршфельд низко, низко склонил свою голову.

— До чего дошел я! Горничная княгини Шестовой, заводившая шашни со всеми княжескими лакеями — вспомнились ему слова покойного князя Александра Павловича, вдова бывшего писаря квартала — моя жена. Другая горничная той же княгини, хотя и случайная, принимает меня, как владетельная принцесса, предписывает мне условия и не терпит возражения, и наконец, этот бывший кабацкий сиделец, по моей милости сделавшийся редактором, осмеливается третировать меня с высоты своего величия!..

Он нервно захохотал.

— А я, я бессилен перед ними! — продолжал он, и из глаз его полились злобные слезы. — Я всецело в их руках, в руках этих отправителей надо мною не земного, а скорей адского правосудия.

Он смолк за минуту.

— Отомщены ли вы, души загубленных мною, или это все еще только начало! — почти вскрикнул он, схватив себя за голову.

Он впал в какое-то нервное оцепенение.

«Сколько, заломит с меня этот живоглот?» — привел он через несколько времени в порядок свои мысли.

«О, я отдам все, отдам и триста тысяч этой „обаятельной“ акуле, этому дьяволу в изящном образе женщины, лишь бы кончить роковые счеты с прошлым, вздохнуть свободно. От шестовских капиталов, таким образом, у меня не останется почти ничего, но и пусть — они приносили мне несчастье. Буду работать, на мой век хватит! Aprez nous le deluge!» — пришла ему на память любимая фраза покойной Зинаиды Павловны.

Он старался себя успокоить, а между тем мысль о необходимости расстаться с громадным капиталом невыносимо больно сжимала его сердце.

«Авось я отделаюсь от него подешевле», — мелькнула в его уме надежда.

Поведение Николая Ильича и тон письма не давали ей укрепиться в его сердце.

«Будь что будет?» — махнул рукой Николай Леопольдович, но решил, впрочем, чтобы не раздражать Петухова, ни одним словом не упоминать о его бестактной выходке с письмом.

Время визита к Николаю Ильичу, между тем, приближалось. Гиршфельд приказал подать себе обедать и, подкрепившись наскоро, поехал к Петухову.

Николай Ильич Петухов жил уже не на набережной Москвы-реки, а в одном из переулков,