сознавать, что этого человека повезут в Трибунал связанным или избитым.

– Благодарю вас, – прошептала я едва слышно. – Арман, я так рада, что вы мой друг.

– Увы, я, по всей видимости, буду лишен счастья быть им долго. Дайте руку, мадам, я помогу вам идти.

Сбитый с ног судейский бросил нам вслед ужасный взгляд. Можно было не сомневаться, что в Трибунале к нашим многочисленным преступлениям присовокупят еще и нападение на представителя национального правосудия.

Вшестером мы вышли из камеры. Я опиралась на руку Армана, Изабелла шла рядом с Авророй, герцогиня де Граммон следовала в паре с аббатом Фабюле. Последний все еще говорил что-то о своей защитной речи, словно не знал, что института защиты давно не существует, она отменена прериальским законом Робеспьера.

Нас втолкнули в какой-то вонючий возок, окруженный эскортом вооруженных жандармов, грубых и пьяных. Я не слушала оскорблений и глумливых насмешек, которыми они нас осыпали. Вокруг была кромешная темнота, но, несмотря на это, прохлада не наступала, и я задыхалась от жары и недостатка воздуха. Меня бросало то в холод, то в невыносимый жар, и я едва успевала вытирать со лба испарину. «Только бы у меня не случилось выкидыша, – думала я, сжимая зубы, – только бы этого не произошло…»

– Куда мы едем? – осведомилась Аврора шепотом.

Одними губами я произнесла:

– В Консьержери.

Возок, в котором нас везли, на тюремном жаргоне назывался «корзиной для салата». Почти машинально я отмечала, как мы едем; скользила глазами по домам улиц Сент-Антуан и Мар-труа, полускрытым темнотой. Чуть позже «корзина для салата» приблизилась к площади Ратуши и въехала под аркаду Сен-Жан. Я еще с прошлых времен помнила, какая там грязная сточная канава… Как раз в этом месте возок сильно тряхнуло, и брызги полетели нам в лицо.

«Мы смертники, – подумала я, когда поняла, что мы приближаемся к месту назначения. – Да, ведь Консьержери – тюрьма смертников… Никому не удавалось выйти оттуда…»

Черные крепостные стены с тремя сторожевыми башнями служили мрачным украшением набережной Люнет. Это была тюрьма Консьержери. Квадратная Часовая башня, почти такая же высокая, как Сен-Жан- де-ла-Бушри, служила приметой Дворца правосудия и образовывала угол набережной. Именно в этом Дворце заседал Трибунал.

Никакими словами нельзя было изобразить мощности стен и сводов, увиденных мною, когда «корзина для салата» въехала в калитку Консьержери, между Часовой башней и башней Монтгомери. Здесь нам приказали выходить и повели налево, в канцелярию, где клерк очень невнимательно записал наши имена и приметы. Да и к чему было стараться – он привык, что люди, прибывающие ночью, уже утром отправляются в Трибунал.

– В Мышеловку! – распорядился судебный агент.

Мышеловкой назывались несколько камер, расположенных на месте бывших кухонь Луи Святого. Нас загнали, как скот, в помещение с железной решеткой; за решеткой тянулся коридор, по которому то и дело бродили тюремщики и судебные агенты. Мы были вовсе не первыми в завтрашней партии, собранной для гильотины Фукье-Тенвилем; кроме нас здесь было уже человек тридцать.

– Откуда вы, братья мои? – спросил аббат Фабюле.

Послышались краткие прерывистые ответы:

– Из Люксембурга.

– Из Маделанетт.

– Из Сен-Лазара.

– Из тюрьмы Карм…

Обессиленная, я опустилась на одну из коек. Меня так трясло в возке, что я опасалась самого страшного – выкидыша. Как это было бы несправедливо…

Я пришла в себя, почувствовав прикосновение Авроры. Она прижималась ко мне – бессознательно, из страха. «Боже мой, – мелькнула у меня мысль, – да что же она здесь делает?!»

У меня мороз пробежал по коже. Блуждающим взглядом я обвела камеру, отчаянно надеясь увидеть хоть кого-то, кто смахивает на человека Батца и кто пришел сюда, чтобы забрать Аврору, но все мои надежды были тщетны. Я никого не узнавала. Но ведь Батц обещал… Не может же он бросить одиннадцатилетнего ребенка под нож гильотины…

В кругу заключенных, привезенных из тюрьмы Карм, звенели струны гитары, и мужской голос напевал романс – такой печальный и тоскливый, что хотелось зажать уши от отчаяния:

Мелодия была просто невыносима, она словно высасывала из меня остатки душевных сил… Мне казалось невероятным, что этот человек поет в такую минуту, поет таким глубоким, бархатным и проникновенным голосом… Это неслыханно!

– Нельзя ли сделать так, чтобы он замолчал? – прошептала я в бессильной ярости, обращаясь неизвестно к кому.

Мне ответил Арман де Сомбрейль:

– Он в последний раз поет, дорогая. Забудьте о нем.

– Но он на всех наводит тоску и уныние! Мы ведь еще не похоронены, черт возьми! Нам надо держаться!