Слезы не помогли. Перестав плакать, он не почувствовал облегчения. Скорее стало даже хуже. Две белые полосы от слез прошли сверху вниз по его впалым, припудренным пылью щекам. Другие тоже плакали. У них на лицах были такие же белые полоски. Его это не тронуло.
Всю свою жизнь Лэндерс гордился тем, что он аутсайдер, посторонний. Теперь он на самом деле вышел из игры, был вне ее, по ту сторону. Не самое приятное ощущение. Люди казались ему неумными драчливыми животными. Хуже обезьян. Такая порода. Кем бы они ни притворялись, их животная родословная начиналась с Australopithecos.[4] Он не желал иметь с ними ничего общего.
Он «вне игры» — это чувство не покидало Лэндерса все долгие часы, дни и недели, которые прошли с того момента, оно не покидало его, не менялось и не ослабевало. Оно жило в нем так прочно, что временами он впадал в ярость, желая избавиться от него. Но ничего не помогало. От бешенства он выкидывал нелепые, дикие штуки. Но всякий раз они кончались, ничего не затронув в душе, и снова появлялось то же самое странное холодное безразличие.
Через пару дней его переправили самолетом на Гуадалканал, а потом на Новые Гебриды. Госпитальные врачи на морской базе осматривали его глаза и уши, обследовали то одно, то другое и вскоре заявили, что последствия контузии прошли. Они были готовы оперировать ему лодыжку.
Хирургом был молодой майор с красивым мальчишеским лицом, в котором ясно читалось, что в его жизни ничего не успело произойти. Во всем, что он делал, сквозили та же мальчишеская красивость и самонадеянная убежденность в собственной неуязвимости.
— Ну, с осколками проблемы не будет. Мы их сравнительно легко удалим. Проблемы в другом. Есть два способа починить вам ногу. — Майор улыбнулся. — Мой и принятый в армии. Военным что нужно — подлатать раненого и поскорее вернуть его в строй. Нога будет почти в норме. И все-таки структуры до конца не восстановятся. Нога наверняка будет беспокоить, особенно с годами. Зато через пять недель вы выходите из госпиталя и возвращаетесь в часть. Если же я оперирую по-своему, так, как я оперировал бы пациента дома, вас продержат в гипсе по крайней мере месяца два. У начальства не будет иного выхода, как переправить вас в Штаты. Пациент — вы, вам и выбирать.
Лэндерсу вдруг захотелось обложить его как следует. Он вспомнил время, когда жизнь у него текла, как у этого майора, когда с ним тоже ничего еще не произошло. Это было до того, как, подчинившись раздутому чувству долга, он добровольно записался рядовым в пехоту.
— Наверно, удобнее всего отправить меня в Штаты, правда? — сказал он, сдержавшись.
Майор считал вопрос предрешенным, и тон Лэндерса обескуражил его.
— Вы хотите сказать, что предпочитаете не возвращаться в Штаты?
— Так точно, сэр.
— Я что-то не совсем понимаю вас, сержант… — Он заглянул в бумаги, — Сержант Лэндерс.
Лэндерса понесло. Сейчас будет еще одна выходка. Он опустил голову и усмехнулся, глядя исподлобья на юношескую физиономию майора. Тот даже не помнил его имени, смешно — дальше некуда.
— Видите ли, мне ведь все равно никуда не уйти. Так или иначе, они достанут меня. Вот что я думаю, если вам так хочется знать. У меня нет ни малейшего шанса.
Майора это, казалось, огорошило:
— Кто это — «они»?
— Ну, как вам сказать, они, все… — ответил он. — Те, с кем вы боретесь.
— Ах, вот оно что… — Майор поскреб пальцем нос. — Наверно, вы меня не поняли. Я ни с кем не борюсь. Я борюсь только с установленными правительством методами лечения. Я хочу выполнять свою работу как следует, так, как меня учили.
— Нет-нет, я понимаю, — сказал Лэндерс. Но ему снова хотелось закричать на майора, набрать побольше воздуха в легкие и с шумом вытолкнуть его. До чего же самонадеян этот паршивец, не хлебнул еще лиха.
— Вы мне вот что скажите — хотите вернуться домой или нет? — спросил майор.
Лэндерс задумался.
— Нет, сэр, — ответил он, помедлив. — Я не хочу возвращаться.
— Ну, дело ваше. — Майор хлопнул себя по коленкам и встал. — Будем готовить вас, завтра оперируем.
— Так ли, иначе — все одно, верно ведь, доктор? — сказал Лэндерс.
Словно бы не слыша, майор продолжал:
— В конце концов, моя обязанность — вернуть вам, насколько можно, здоровье. Вам же жить.
— Конечно, сэр, благодарю вас, — мрачно ответил Лэндерс.
— Кроме того, у вас любопытный случай, множество побочных явлений. И мне интересно попробовать.
Лэндерс недоуменно поднял голову:
— Что-что?
— Вы говорите — все одно. Ничего подобного! — с неожиданной горячностью произнес майор. — Почему вы так думаете — все одно? — Он оперся руками о стол и подался вперед. — Мне кажется, вы поступаете неразумно. А впрочем… впрочем, может быть, это нормально. — Он вздохнул. — Итак, завтра операция.
Майор выглядел обиженным, как будто Лэндерс обманул его ожидания. Наверное, он рассердился бы, если бы был из тех, кто умеет сердиться. Лэндерс был вне себя. Но к злости примешивалось что-то еще. Это было чувство вины. Когда его привезли обратно в палату, он снова начал мучиться совестью. Всю ночь он думал о том, что они не поняли друг друга, и о том, как он обошелся с майором. Наутро, когда полусонного от уколов его вкатили в операционную и уложили на стол, он заметил, как хирург улыбнулся ему. Потом ему дали наркоз.
Кровати в госпитале были удобные, и после операции Лэндерс много спал. Его продолжали пичкать болеутоляющими средствами, поэтому, может быть, его преследовало одно и то же видение.
Когда он пошел с распоряжением подполковника, он набрал полную флягу воды. Жара стояла невыносимая. Он весь взмок, но к воде не притронулся, экономил. Зато, очнувшись после взрыва, он вытащил фляжку и с наслаждением выпил несколько глотков. Ничего в жизни ему не доводилось пробовать вкуснее этой тепловатой, мутной, отдающей металлом водицы.
Передовой взвод залег, у солдат были осунувшиеся, землистые лица, а он стоял, возвышаясь над ними, как будто был недосягаем для пуль, потому что уже ранен, и думал о том, что надо бы оставить фляжку этим ребятам. Они были из другой роты, но с утра не имели ни капли воды. А он напьется досыта, как только попадет на перевязочный пункт.
Оглоушенный, еще не пришедший в себя от шока и запоздалого страха, он стоял, не чувствуя боли в ноге, не зная, что ранен, его трясло от нервного смеха и рыданий, и он никак не мог решиться. Потом он снова сделал несколько глотков, не замечая, что вода льется из уголков рта, и убрал флягу в чехол.
Бойцы смотрели, как он пьет, но в их глазах не было зависти. Вернее, они завидовали ему чуть-чуть, но из-за ранения. Им было завидно и противно. Нечего ему теперь тут делать. Его, подлеца, ранило, так пусть убирается, и поскорей. Они не хотели его видеть. Он напоминал им об их собственном невезении.
Пока не пришел джип, он сидел, потягивая воду из фляги, то же самое делали другие раненые на холме, а внизу, в застланной зноем лощине, повзводно пробивалась вперед измученная от жажды рота.
Эта картина снова и снова вставала перед глазами Лэндерса. Его память словно не сохранила ни то, как он поднялся и пошел, ни то, как его осматривал врач и как потом обнаружили его раздробленную лодыжку. Приходило только то, что было связано с фляжкой. Он просыпался по ночам и, ничего не соображая от лекарств, силился рассказать что-то дежурному санитару. Во сне он видел, как хотели пить ребята из того взвода, как они смотрели на него умоляющими глазами, а он не давал им. Дежурный не разбирал, что он говорит, и приносил ему воды, но он не притрагивался к ней. Когда его перестали колоть,
