Марло. Бишэмское аббатство богато мелодраматическим достоянием. В нем имеется опочивальня со шпалерами, и тайная комната, глубоко запрятанная в толстых стенах. Призрак леди Холли, забившей до смерти своего маленького сына, все еще прохаживается здесь по ночам, силясь отмыть призрачные руки в призрачном рукомойнике.

Здесь покоится «делатель королей» Уорвик, не заботясь более о таких пустяках, как земные короли и земные королевства, а также Солсбери, сослуживший добрую службу в битве при Пуатье. Немного не доходя аббатства, на самом берегу реки, стоит Бишэмская церковь, и если только существуют какие бы то ни было достойные внимания надгробные памятники, то это, пожалуй, памятники бишэмской церкви. Здесь-то, скользя на лодке под бишэмскими буками, Шелли, тогда обитавший в Марло (можете и теперь видеть его дом на Западной улице), написал свое «Восстание ислама».

Я часто думал, что можно прожить целый месяц у харлийской плотины и все же не успеть впитать в себя всю красоту местности. Деревня Харли, в пяти минутах ходьбы от шлюза, чуть ли не самое древнее местечко на всей реке, ведет начало, по выражению тех туманных дней, «от времен короля Сэберта и короля Оффы». Как раз минуя плотину (вверх по течению), находится поле Датчан, где однажды стояли лагерем вторгшиеся в Англию датчане на пути к графству Глостер; а немного дальше, приютившись в живописном повороте реки, виднеются остатки Медменхэмского аббатства.

Известные медменхэмские монахи, или, как их чаще называли, «Ордена Геенны Огненной», членом которого был пресловутый Уилкс, представляли собой братство, имевшее девизом «Делай, как тебе угодно», и это предложение доныне красуется над разрушенным входом в аббатство. За много лет до основания этого мнимого аббатства, с его братией святотатственных шутников, на том же месте стоял монастырь более сурового духа, монахи которого были несколько иного типа, чем заменившие их пятьсот лет спустя распутники.

Монахи-цистерцианцы, аббатство которых стояло здесь в тринадцатом веке, не носили иной одежды, кроме грубой рясы и клобука, и не ели ни мяса, ни рыбы, ни яиц. Они спали на соломе и в полночь вставали к обедне. День проходил в труде, чтении и молитве; и над всей их жизнью нависло молчание, подобное безмолвию смерти, ибо они дали обет молчания.

Суровая братия, ведущая суровую жизнь в этом прелестном месте, созданном Богом столь радостным! Странно, что окружающие их голоса природы — нежное пение вод, шепот прибрежной травы, музыка несущегося ветра — не внушили им более верного понятия о жизни. Они молча прислушивались в течение долгих дней, дожидаясь голоса с небес; и весь день-деньской и все время торжественной ночи он говорил с ними на мириады ладов, но они не слыхали его.

От Медменхэма до живописного Хэмблдонского шлюза река полна мирной красоты, но от Гринленда по ту сторону Хенли она несколько гола и однообразна. В Гринленде находится довольно-таки невзрачная прибрежная резиденция моего газетного агента, тихого непритязательного старого господина, которого нередко можно встретить в этой местности в летнюю пору легко и бойко гребущим по реке или приветливо беседующим мимоходом с каким-нибудь старым шлюзным сторожем.

Мы встали достаточно рано в понедельник в Марло и пошли выкупаться перед чаем, а на обратном пути Монморанси свалял невероятного дурака. Единственный вопрос, по которому мы с Монморанси серьезно расходимся, — это кошки. Я люблю кошек. Монморанси — нет.

Когда я встречаю кошку, я говорю: «Бедная киска!», остановлюсь и почешу ей голову с боку; а кошка выпрямит хвост в виде железного прута, выгнет спину и потрется носом об мои брюки, и вокруг царит мир и благодушие. Когда Монморанси встречает кошку, о том узнает вся улица, и в каких-нибудь десять секунд расточается столько сквернословия, сколько хватило бы среднему почтенному человеку на всю жизнь, если осторожно его расходовать.

Я не осуждаю пса (обыкновенно довольствуясь тем, что стучу его по голове или швыряю в него камнями), ибо считаю, что такова его природа. Фокстерьеры рождаются с вчетверо большей дозой прирожденного греха, чем другие собаки, и понадобятся годы и годы терпеливых усилий со стороны нас, христиан, чтобы добиться заметного исправления в бесшабашной фокстерьерской природе.

Помнится, я пришел однажды в вестибюль универсального магазина, переполненный собаками, дожидавшимися занятых внутри покупками хозяев. Была здесь одна дворняжка, штуки две шотландских овчарок, один сенбернар, несколько легавых и ньюфаундлендов, французский пудель с очень лохматой головой, но потертой спиной, один бульдог, несколько созданьиц величиной с крысу и пара йоркширских шавок.

Сидели они себе, терпеливые, кроткие и задумчивые. В вестибюле царила торжественная тишина. Дух мира и смирения — дух тихой грусти витал над этим помещением.

Тут вошла прелестная молодая девушка, ведя кроткого с виду маленького фокстерьера, которого посадила на цепь между бульдогом и пуделем. Он сел и с минуту посматривал вокруг. Затем поднял глаза к потолку и, судя по выражению, вспомнил о своей матери. Затем зевнул, оглядел прочих собак, безмолвных, серьезных и исполненных достоинства.

Взглянул он и на бульдога, спящего без сновидений направо от него. И на пуделя, надменно выпрямившего спину. Затем, без предупреждения, без тени вызова, укусил ближайшую к нему переднюю лапу пуделя, и тихие стены вестибюля огласились воплем страдания.

Результат первого опыта, видимо, вполне удовлетворил его, и он решил затеять общую потасовку. Перескочил через пуделя и рьяно напал на одну из овчарок, а та, проснувшись, немедленно вступила в яростный и шумный поединок с пуделем.

Тогда фоксик возвратился на прежнее место, ухватил бульдога за ухо и попытался его отшвырнуть; а бульдог, оказавшийся на редкость беспристрастным животным, вступил в бой со всяким, кто оказался рядом, включая швейцара, что дало милашке фокстерьеру возможность насладиться самостоятельной, ничем не нарушенной схваткой с вполне отзывчивой йоркширской шавкой.

Всякому, кто знаком с собачьей природой, нечего и говорить, что к этому времени все бывшие налицо собаки дрались так, как если бы их кров и очаг зависели от исхода сражения. Большие собаки дрались без разбора между собой, тогда как маленькие грызлись друг с другом, пополняя свой досуг тем, что прокусывали лапы большим.

Вестибюль превратился в истый пандемониум, и гам стоял ужасающий. Снаружи на площади собралась толпа; спрашивали, не приходское ли это собрание? А если нет, то кого убивают и почему? Пришли люди с веревками и кольями и пытались разнять собак, потом послали за полицией.

И в самый разгар свалки возвратилась та молодая девушка. Она подхватила своего прелестного песика на руки (он отделал шавку на целый месяц и сидел с выражением новорожденного ягненка), и целовала его, и спрашивала, не ранен ли он, и что сделали ему эти большие гадкие собаки; а он прильнул к ней и смотрел ей в глаза, как бы желая сказать: «О, как я рад, что ты пришла и уведешь меня прочь от этого безобразного зрелища!»

Она объявила, что заведующие магазинами не имеют права помещать таких больших диких тварей вместе с собачками порядочных людей и что она почти готова подать на кого-то в суд.

Такова природа фокстерьеров; поэтому я не осуждаю Монморанси за его склонность воевать с кошками; но в данное утро он пожалел, что отдался ей.

Как я уже сказал, мы возвращались с купанья, и на полпути по Верхней улице, у одного из домов, впереди нас выскочил кот и двинулся рысцой через улицу. Монморанси испустил радостный клич — клич сурового воина, видящего, что неприятель предается в его руки, — такой клич, какой мог испустить Кромвель, когда шотландцы спускались с холма, — и бросился на добычу.

Добычей его был большой черный кот. Никогда я не видал ни более крупного, ни менее почтенного с виду кота. У него не хватало половины хвоста, одного уха и вполне заметной части носа. Это было длинное, мускулистое животное. Особа его выражала спокойствие и довольство.

Монморанси ринулся на этого бедного кота со скоростью двадцати миль в час, но кот не прибавил шагу — видно, не сообразил, что его жизнь в опасности. Он продолжал трусить, пока его будущий убийца не очутился в одном ярде от него, затем обернулся и сел посреди дороги, взглянув на Монморанси с кротким вопрошающим выражением, говорившим:

— Что такое? Я вам нужен?

Монморанси не страдает отсутствием смелости; но в выражении глаз этого кота было нечто, способное вселить холодный ужас в сердце отважнейшей собаки. Фокстерьер остановился как вкопанный и