А между тем в ночи чувствуется столько утешения и силы. В ее великом присутствии наши маленькие горести, застыдившись, уползают прочь. День был полон дрязг и забот, и сердца наши переполнились злобы и горьких мыслей, и свет казался таким суровым и несправедливым к нам. А вот ночь, как великая любящая мать, тихо положит нам руку на лихорадочную голову, и повернет к себе наши заплаканные личики, и улыбнется; и хотя она не говорит, мы знаем, что она хочет сказать, и прижимаемся разгоряченной щекой к ее лону, и боль утихает.

Иной раз наша мука так глубока и серьезна, что мы безмолвно стоим перед ней, ибо нет у нас слов для выражения нашей боли, а один только стон. Сердце ночи полно жалости к нам: она не может утишить наших страданий; она возьмет нашу руку в свою, и маленький мир под нами станет ничтожным и далеким, и мы унесемся на ее темных крыльях и предстанем на миг перед лицом Высшего, чем даже она сама, и в чудесном сиянии этого мощного духа вся жизнь человеческая развернется, как книга, перед нами, и мы познаем, что горе и мука не что иное, как ангелы Господни.

Одни только носившие венец страдания могут взглянуть на этот чудесный свет; но и те по возвращении не смеют ни говорить о нем, ни выдавать изведанной ими тайны.

Как-то раз, в стародавние времена, ехало несколько добрых рыцарей, и путь их лежал дремучим лесом, где терновник разросся густо и мощно и терзал тела заблудившихся. И листва деревьев, что росли в лесу, была так темна и густа, что ни один луч света не проникал сквозь ветви, дабы рассеять мрак и уныние.

И вот, когда они проезжали этим лесом, один из ехавших рыцарей разошелся с товарищами и забрел далеко прочь от них; они же в глубокой печали отправились дальше, оплакивая его как мертвого.

Тут они прибыли в прекрасный замок и провели здесь много дней в веселье; и однажды вечером, пока они сидели в беспечной праздности вокруг горевших в большом камине бревен, и пили кубок любви, явился их потерявшийся товарищ и приветствовал их. Одежда на нем была в лохмотьях, как у нищего, и не одна жестокая рана виднелась на белом теле, но лицо озарялось сиянием великой радости.

Они стали расспрашивать его, добиваясь узнать, что случилось с ним; и он поведал им, как сбился с пути в дремучем лесу и блуждал много дней и ночей и, наконец, истерзанный и окровавленный, лег на землю дожидаться смерти.

И тут, когда он уже был близок к ней, чу! вдруг в диком мраке явилась величавая дева, взяла его за руку и повела неведомыми человеку, извилистыми тропами, пока тьма лесная не озарилась светом, рядом с коим дневной свет то же, что лампада при сиянии солнца; и в этом дивном свете наш рыцарь, как бы во сне, увидал видение, столь славное и прекрасное, что позабыл о кровоточащих ранах, но стоял как зачарованный, погруженный в радость, бескрайнюю, как море, глубины коего не измерить человеку.

Видение рассеялось, и рыцарь, преклонив колена, возблагодарил добрую святую, которая завела его в этот горестный лес, дабы он увидал скрытое в нем видение.

И имя тому темному лесу Скорбь; но о видении, представшем доброму рыцарю, нам говорить не подобает.

На следующее утро я проснулся в шесть часов и увидел, что Джордж также проснулся. Мы оба повернулись на другой бок и попытались снова уснуть, но не могли. Будь здесь какая-нибудь особая причина, почему нам нельзя было бы заснуть, а следовало бы встать и одеться, ни минуты не мешкая, мы снова свалились бы, едва успев взглянуть на часы, и проспали бы до десяти утра. Но так как не имелось ни малейшей надобности вставать раньше восьми и подниматься в такую рань казалось нелепостью, то было совершенно в порядке вещей — всегда, как известно, зловредном, — чтобы мы оба почувствовали, что пролежать еще пять минут было бы для нас равносильно смерти.

Джордж сказал, что нечто в том же роде, только хуже, случилось с ним года полтора тому назад, когда он гостил у некоей миссис Джиккинс. Как-то раз вечером что-то в его часах испортилось, и они остановились в четверть девятого. Сам он того не знал, ибо по какой-то причине позабыл завести их, ложась в постель (необычный для него случай), и повесил их у изголовья, даже не взглянув на них.

Дело происходило зимой, поблизости от кратчайшего дня, притом еще неделю стоял туман; поэтому то обстоятельство, что было очень темно, когда Джордж проснулся поутру, не могло служить указанием о времени. Он протянул руку кверху и взял свои часы. Оказалось четверть девятого.

«Ангелы и заступники милосердия, помогите! — воскликнул Джордж. — А мне-то надо быть в Сити к девяти. Почему же никто не разбудил меня? Что за безобразие!» Он отшвырнул часы, и выскочил из постели, и выкупался в холодной воде, и умылся, и оделся, и побрился холодной водой, потому что некогда было ждать горячей, а потом еще раз взглянул на часы.

Потому ли, что он встряхнул их, когда бросил на постель, или нет, Джордж не мог сказать, но несомненно то, что с четверти девятого они начали идти и указывали теперь девять часов без двадцати.

Джордж подхватил их и ринулся вниз. В столовой было безмолвно и темно: ни следа завтрака, ни огня в камине. Джордж сказал, что грешно и стыдно миссис Джиккинс, и что он скажет ей, что о ней думает, когда возвратится домой к вечеру. Затем он наскоро напялил на себя пальто и шляпу и, взяв зонтик, бросился к выходной двери. Оказалось, что даже засовы не были вынуты. Джордж предал анафеме миссис Джиккинс, обозвав ее старой лентяйкой и выразив удивление, что люди не могут вставать в приличные, добропорядочные часы; затем отодвинул засовы, отпер дверь и выбежал вон.

Он бежал со всех ног в продолжение четверти мили, после чего ему начало казаться странным и любопытным, почему это на улицах так мало народу и почему это все лавки заперты? Утро действительно было очень туманно и пасмурно, но все же странно прекращать из-за этого всякие дела. Он- то ведь идет на службу: с чего бы это другим сидеть дома на том лишь основании, что пасмурно и туманно!

Наконец он достиг Холборна. Все ставни были закрыты! Вокруг ни одного омнибуса! Налицо имелось всего-навсего трое людей: полисмен, зеленщик с тележкой и возница обшарпанного кэба. Джордж достал часы и посмотрел: без пяти девять! Он остановился и нащупал свой пульс. Нагнулся и осмотрел свои ноги. Затем, все еще с часами в руке, подошел к полисмену и спросил, который час.

— Который час? — переспросил тот, оглядывая Джорджа с ног до головы с очевидным подозрением. — А вы послушайте и узнаете.

Джордж прислушался, и в тот же миг башенные часы оказали ему должную услугу.

— Но ведь только три часа! — сказал Джордж оскорбленным тоном, когда они умолкли.

— А вам сколько требовалось? — осведомился констебль.

— Да девять же, — сказал Джордж, показывая свои часы.

— Знаете ли вы, где живете? — строго вопросил страж общественного порядка.

Джордж подумал и сообщил свой адрес.

— Ах, вот оно где? — сказал тот. — Ну, так послушайтесь моего совета, отправляйтесь вы туда подобру-поздорову, да заберите с собой эти свои часы; да чтобы этого больше не было!

Джордж в раздумье отправился восвояси и отомкнул себе дверь дома.

Сперва он намеревался раздеться и снова улечься в постель; но когда подумал о том, чтобы снова одеваться, и снова умываться, и снова брать ванну, то решил, что не станет, а сядет в кресло и уснет в нем.

Но уснуть он не мог; еще никогда в жизни он не был менее сонным; поэтому он зажег лампу, достал шахматы и сыграл сам с собой партию. Но даже и шахматы его не заняли и показались скучными; поэтому он отказался от шахмат и попытался читать. Но также и чтение почему-то не интересовало его, и он снова надел пальто и пошел прогуляться.