песком и камнями на берегу Верхнего озера и часто доживающему до июня. Покопал — и ставь туда пиво, будет стоять холодненькое.
— Я часто притворяюсь неизвестным принцем-сиротой, но, по правде, моя мать была неразборчива в связях. Тяжело примириться с тем, что твоя мама не блюла свое тело. — Боб на секунду опечалился, потом слопал несколько устриц.
— Я слышал, моя тоже, но решил, что у нее были причины. Дедушка говорил, что у нас сильные тела и мы всегда можем заработать на харч и койку, а женщинам иногда приходится распустить подпруги, чтобы прожить. Растил-то меня он и, может, щадил мои чувства — мало ли что мне придется услышать. Ну, всякие там местные сплетни.
Сейчас устрицы занимали Б. П. больше, чем прошлое.
— Папу и старшего брата, на меня не похожего, мы оставили на ферме недалеко от Кокрейна, севернее Ла-Кросса, — сказал Боб. — Жили в О-Клэре, Фон-дю-Лаке, Ошкоше и, когда я учился уже в средней школе, остановились в Райс-Лейке — там, кстати, лучшая в мире пицца: ресторан «У Драга». С тех пор я не большой ее любитель. Трудно снижать требования. Это все равно что вернуться к официанткам после того, как спал с красивыми актрисами и манекенщицами.
— А я всегда любил официанток. — Б. П. заметил, что кости и мясо у морских рыб плотнее, — видно, им надо тяжелей трудиться в жизни, чем пресноводным. — Конечно, я мало что знаю о манекенщицах, а тем более — об актрисах. Хотя познакомился вчера с одной — она играла в фильме «Попки наголо».
— Видел его. Занимательно, но по части сюжета слабо. Почти вся наша порнуха пронизана нашим коллективным сисечным фетишизмом. Все эти деньги, что тратятся у нас на переоборудование сисек, — отдать бы их пяти миллионам американских детей, которые каждый вечер ложатся спать голодными. Я рос как беспризорник, перебивался с хлеба на воду, мотался по трущобным висконсинским городишкам, но был способным пареньком и благодаря усердию добился успеха.
— Что стало с твоей матерью?
Б. П. внимательно следил за тем, как Боб немного затрудняется с ответом, и вспомнил другую программу, которую дедушка слушал после Джека Бенни. Она называлась «Выдумщик Макги и Молли». Выдумщик много выдумывал.
— Я щедро содержу ее в шикарном доме престарелых в Милуоки. Мой старший брат и отец писали мне записки, что им не нравятся мои детективные романы. Это глубоко меня ранило.
Боб, кажется, был доволен этой деталью, полагая, что она должна повысить доверие к нему.
Б. П., сыт и пьян, отвалился от стола, удивляясь, почему Боб ни разу не взглянул на океан прямо у них за окном.
— Музыка твоя кажется мне малость заумной, мистер Боб. Может, и привыкли к ней в таких местах, которые на остальную нашу страну не похожи.
В этот напряженный момент снова возникла официантка и спросила, не надо ли им еще чего. Боб изобразил искреннее вожделение:
— Только ты, дорогая, можешь удовлетворить потребность более глубокую и более фундаментальную, чем пища. Вся эта пища, которую мы съели, — мертвая. Ты — живая пища.
— Конечно, Боб. Лижи меня, и не будешь толстым и пьяным и по часу в день проводить на толчке.
Она шлепнула на стол счет и унеслась.
После ресторана они часок соснули в машине, но с открытыми окнами, и морской ветерок отгонял большинство мух от их храпящих ртов. Проснулись разом, немного обалделые и недовольные. Боб открыл бардачок и настоял на том, чтобы оба приняли по мегавитамину — капсулу величиной с лошадиную таблетку, а потом велел Б. П. ехать на юг, в Санта-Монику, где у него встреча за обедом.
— Ты опять собрался есть? — От мысли о еще одном глотке Б. П. замутило.
— Еда в своей высшей форме не имеет никакого отношения к аппетиту. — Боб вынул маленький диктофон и сказал: «Не вызови мне такси, а подгони мне такси» — с видом человека, решившего важную задачу. Затем он впервые бросил взгляд на океан и сказал: — Клубись, клубись, лазурный океан!
В Санта-Монике они остановились на обслуживаемой стоянке «Прибрежного плюща». Боб показал на пирс по другую сторону Оушн-авеню, велел Б. П. быть через час и взглянул на несуществующие часы, как бы озадачившись.
Б. П. был рад оказаться вне пределов досягаемости для Боба и порастрясти обед, который можно оправдать только восьмичасовой пешей прогулкой. В уме, против обыкновения, он ощущал какую-то шаткость, какое-то трепыхание, мешавшее обрести настоящие ориентиры, которые, подобно ныне популярной «ситуационной этике»,[5] отнюдь не высечены на камне. Странник уязвим, и пусть он двадцать лет не заходил в церковь иначе как для того, чтобы вычерпать затопленный подвал, назревало какое-то почти религиозное чувство, толчок которому дала могучая карусельная музыка, доносившаяся из большого павильона перед пирсом. Тут стояли элегантные авто и в тени сидели кучкой опрятные шоферы. Происходил какой-то праздник у богатых мальчиков и девочек и их красивых мам. Б. П. стоял, зачарованный музыкой как раз такого рода, какую он больше всего любил, и вспоминал все многочисленные свои поездки на ярмарки Верхнего полуострова в Эсканобе, хотя сквозь фигурные окна павильона видно было, что это самая роскошная карусель во вселенной. И он опять заметил, что из-за зеленой швейцарской формы он просто не существует для публики, довольно плотно разместившейся на пирсе. Поблизости курили три привлекательные няни и смотрели прямо сквозь невидимого Б. П. Он был доволен, что обзавелся абсолютной маскировкой, — но если надеешься встретить чье-либо расположение в этом городе, то надо обзавестись и другими шмотками.
От карусельной музыки разбухал в груди комок ностальгии — примитивного, но безусловно религиозного чувства, в соответствии с которым родные места священны, так что, очутившись на чужих берегах, ты вспоминаешь холмы, ручьи, лощины и даже отдельные деревья, ставшие строками песни твоего существования. Чтобы побороть ностальгию, Б. П. глядел вдоль берега на север, в сторону Малибу, на зеленые холмы, сбегавшие к воде, на почти непростительную красоту морского вида. Этот край не слишком напоминал узилище, ожидавшее его дома, или тюрьму округа Алджер, где не умели приготовить яичницу, хоть ты их застрели, а шериф жульничал за картами. Неподалеку — чистая удача — проворная девушка сбросила юбку, правда, под ней оказался купальник. Он немного затянулся в щель между ягодицами, и девушка большими пальцами ловко одернула голубые тесемочные краешки. Сердце у Б. П. подпрыгнуло, когда она погладила себя по ляжкам, а сев позади нее на скамью, он увидел между ее ляжками голубой океан. Она игриво потянулась за пролетевшей совсем близко чайкой.
Созерцать это было выше его сил, и Б. П. прошел дальше по пирсу, где удили рыбу старики, но несколько раз оглядывался на девушку, уменьшавшуюся вдали, — не зная о предостережении Ницше, что, если долго смотришь в бездну, она посмотрит на тебя, но ощущая его физически по пасмурному замиранию в яичках. Недоступность выводит желание на арену тупой озадаченности, и можно почувствовать себя неопрятным до такой степени, когда хочется сесть, зарыдать и съесть свои туфли.
Несмотря на все это, он еще был способен сострадать и другим, и себе. Он резко дал задний ход, вернулся на скамью позади девушки, подобрал брошенную газету и проделал в ней дырочку посередине. Теперь можно было держать ее перед собой, как бы читая, и незаметно подглядывать в дырочку. Об этом методе контрразведки он прочел в журнале «Аргоси» из кипы, хранившейся в дровяном сарае у Делмора.
Девушка разговаривала с подругой, той же породы, но более коренастой, и обе тянули через соломинки прохладительное из пластиковых стаканов с таким звуком, который напомнил Б. П. очень грубую шутку об одной местной у них дома: говорилось, что она может засосать мяч для гольфа через садовый шланг. Он отверг эту шутку как недостойную зрелища, видимого сквозь дырку в газете, — оно уже произвело перемену в душевном состоянии, заставив его забыть о земных проблемах. Большой художник смог бы запечатлеть вид океана между ее загорелых ног, с головой далекого пловца, ныряющей в волнах. Сосредоточенность Б. П. была абсолютной, хотя не препятствовала некой мысли об отмщении Лону Мартену. Это был только второй его день здесь, и, хотя сейчас ему везло и настроение было смутно религиозное, он помнил, что единственная предыдущая встреча с большим городом, а именно с Чикаго, много лет назад отнюдь не была сплошным праздником. Села муха, и девушка дернула ягодицей, как
