выкрашены алым.
— Это гадко, — выговорила она, готовая разрыдаться, и тут же невольно прыснула, увидев Теодорино лицо. — Я пойду вымою ноги.
— Ну ты даешь. — Теодора смотрела на нее во все глаза. — Глянь. У меня тоже пятки грязные, глупышка. Честное слово. Глянь же.
— И вообще я не люблю, когда меня обслуживают, — сказала Элинор.
— Ну ты и психованная! — весело ответила Теодора.
— Я не люблю чувствовать себя беспомощной. Моя мама…
— Твоя мама пришла бы в восторг от твоих красных ногтей, — сказала Теодора. — Тебе очень идет.
Элинор снова посмотрела на свои ноги.
— Это гадко, — вырвалось у нее. — Я хочу сказать — на мне. Я почему-то чувствую себя очень глупо.
— Так гадко или глупо? — Теодора принялась собирать свои флакончики. — В любом случае я не стану смывать с тебя лак. Вот проверим, уставятся ли доктор с Люком на твои ноги.
— Что я ни говорю, ты все так вывернешь, чтобы звучало глупо, — сказала Элинор.
— Или гадко. — Теодора серьезно взглянула на нее. — У меня такое чувство, Элинор, что тебе пора отсюда уезжать.
«Смеется она надо мной? — мелькнуло у Элинор. — Или правда считает, что мне тут не место?»
— Я не хочу, — сказала она.
Теодора вновь глянула на Элинор, быстро отвела глаза и легонько тронула ноготь у нее на ноге.
— Лак высох. Я идиотка. Просто испугалась чего-то. — Теодора встала и потянулась — Идем поищем остальных, — сказала она.
Люк стоял в коридоре второго этажа, устало прислонившись к стене; его голова касалась золоченой рамы, в которую был заключен эстамп с изображением руин.
— Я все думаю о доме как о своей будущей собственности, — сказал он. — Прежде как-то не задумывался, а теперь постоянно напоминаю себе, что со временем он станет моим. И не могу понять отчего. — Он указал рукой на коридор. — Если бы я обожал двери, или золоченые часы, или миниатюры, если бы я грезил о собственном алькове, то Хилл-хаус стал бы для меня сокровищницей чудес.
— Дом хорош, — веско произнес доктор, — и в свое время наверняка считался элегантным. — Он двинулся по коридору к большой комнате в торце — бывшей детской. — Вот теперь мы увидим башню из окна. — Входя в дверь, он поежился, потом замер и удивленно глянул через плечо. — Может быть в дверях сквозняк?
— Сквозняк? В Хилл-хаусе? — рассмеялась Теодора. — Сперва нужно добиться, чтобы хоть одна дверь осталась открытой!
— Проходите сюда по одному, — сказал доктор.
Теодора шагнула в дверь и поморщилась.
— Будто в склеп входишь, — объявила она. — А внутри тепло, как везде.
Люк ступил на холодное место, задержался на секунду и тут же торопливо прошел дальше. Элинор последовала за ним, и на миг ее пронзило невесть откуда взявшимся холодом. Как будто проходишь сквозь ледяную стену, подумала она, а вслух спросила:
— Что это?
Доктор довольно потер ладони.
— Альковы, говорите? — сказал он, затем осторожно протянул руку туда, где ощущался холод. — Вот
Теодора и Элинор стали поближе друг к дружке. Хотя в детской было тепло, здесь пахло плесенью и затхлостью, а холод в двери казался осязаемым, видимым барьером, который нужно преодолеть, чтобы выйти наружу. К окну подступала серая громада башни, внутри царила полутьма, а рад нарисованных на стене животных отнюдь не внушал веселья, как будто они пойманы в капкан или связаны с умирающей дичью на гравюрах в бильярдной. Детская была больше остальных спален Хилл-хауса и в отличие от них выглядела запущенной; Элинор подумалось, что даже усердная миссис Дадли старается без крайней надобности не переступать холодный барьер.
Люк вышел обратно в коридор и охлопал сперва ковер на полу, затем стены, в надежде найти, откуда дует.
— Точно не сквозняк, — сказал он доктору. — Если только здесь не прямой воздуховод с Северного полюса. Нигде ни щелки.
— Интересно, кто спал в детской, — рассеянно полюбопытствовал доктор. — Или после отъезда детей ею уже не пользовались?
— Смотрите! — указал Люк. В углах коридора, над дверью в детскую, ухмылялись две головы; задуманные, видимо, как забавные украшения, они веселили не больше нарисованных животных. Лица застыли, навеки искаженные смехом, неподвижные взгляды сходились в самом средоточии зловещего холода.
— Когда встаешь там, где они тебя видят, — объяснил Люк, — они тебя морозят.
Доктор с интересом выступил в коридор и поднял голову.
— Не оставляйте нас одних! — крикнула Теодора и выбежала из детской, таща Элинор за руку. Холод ощущался как быстрое ледяное касание или морозный выдох. — Будем здесь охлаждать пиво. — И она показала скалящимся физиономиям язык.
— Я должен составить полный отчет, — объявил доктор, очень довольный.
— Это не безразличный холод, — проговорила Элинор смущенно, поскольку сама плохо понимала, что хочет сказать. — Я почувствовала его как что-то сознательное, как будто мне нарочно хотят сделать неприятно.
— Думаю, это из-за лиц, — ответил доктор; он, стоя на четвереньках, ощупывал пол. — Мерную ленту и градусник, — сказал он себе. — Мел, чтобы очертить контур; возможно, холод усиливается по ночам? Все хуже, — он поднял глаза на Элинор, — когда думаешь, что на тебя смотрят.
Люк, поежившись, шагнул через холодное место и закрыл дверь в детскую; обратный путь он проделал прыжком, словно надеялся таким образом избежать холода. Как только дверь закрылась, все почувствовали, насколько темнее стало в коридоре, и Теодора сказала нетерпеливо:
— Давайте спустимся в наш будуар, а то здесь холмы как будто на тебя наваливаются.
— Шестой час, — сказал Люк, — время коктейля. — Он повернулся к доктору. — Вы позволите мне после вчерашнего снова смешать мартини?
— Слишком много вермута, — ответил доктор и поплелся за ними, поминутно оглядываясь на детскую.
— Я предлагаю, — сказал доктор, откладывая салфетку, — забрать кофе в наш будуар. На мой взгляд, там повеселее.
Теодора хихикнула.
— Миссис Дадли ушла, так что давайте пробежимся, откроем все двери и окна, снимем все с полок…
— Без нее дом какой-то другой, — заметила Элинор.
— Более пустой, — кивнул Люк.
Он составлял кофейные чашки на поднос. Доктор ушел вперед — открывать двери и припирать их стульями.
— Каждый вечер я внезапно осознаю, что мы здесь одни, — продолжил Люк.
— Забавно, ведь миссис Дадли не очень-то с нами приветлива. — Элинор взглянула на стол. — Я люблю ее не больше вашего, но мама ни за что не позволила бы мне оставить такой стол на ночь.
— Если миссис Дадли хочет уходить до темноты, значит, посуда будет стоять до утра, — безразлично
