Теперь следовало избавиться от собаки. С Ланой он уже договорился, что вернет сегодня пса, – типа, он с девушкой удачно познакомился, спасибо, все отлично! Лана его в полдвенадцатого ждет – встает она только к одиннадцати. Клиентов принимает от двух часов дня и до восьми вечера. Шесть часов работы (и то минус перерыв!), а денег куча. Не жизнь, а малина!
Впрочем, Лана ему нравилась. Она была хорошей теткой. Собаку дала, выручила. К тому же ему щедро платила. И глазки Роме строила. Ему это льстило. Хотя он видел, что Лана всем строит глазки. Уж она бы не стала страдать из-за одного мужчины всю жизнь, как его мама! И правильно! Оттого Лана и была такая здоровая и веселая.
Любовь. Все от нее пускают почему-то слюни, но Рома страшно боялся ее, больше смерти. Потому что смерть убивает быстро, а любовь медленно. Она подлее болезни, даже такой подлой, как рак, потому что убивает десятилетиями. Он видел, как его мать умирала понемножку каждый день. Не от алкоголя, неправда, – от любви! Вернее, от нелюбви, но разве бы стала мама страдать от нелюбви, если бы тут дело не было именно в любви?
Рома ненавидел само это слово и боялся его тем более отчаянно, что подозревал, что его собственное чувство к отцу, его ненависть – тоже от любви. И отрочество, которое он провел, вкалывая по двенадцать часов в сутки, чтобы заработать бабки на лечение матери, в то время как его сверстники тусовались- хороводились с девчонками, пили пиво и часами торчали в парке, сидя на спинках скамеек, – особый шик такой, чтобы ноги в грязных кроссовках ставить на сиденья лавок и слушать с пофигистским видом, как ругаются старушки… – все Ромино несветлое детство тоже было трансформацией любви. К матери.
Так что же в ней хорошего, в любви? Ты любишь, тебя нет – одни муки. И смерть, долгая смерть. В этом вся фишка: если ты не любишь, то тебе по барабану, любят тебя или нет.
Но и когда тебя любят взаимно, то радоваться тоже нечему. Тогда ты взваливаешь на свои плечи тяжелую ношу. Тогда ты проводишь свои лучшие годы, вкалывая. Вместо пива, девчонок и кроссовок на скамейке. Нет, он не жалел о том, что заботился о матери, но видел, как другие не любят и не заботятся. И как легко им жить. «Ты в ответе за тех, кого приручил» – ох как любят повторять эту фразу на все лады, да с каким пафосом! Рома руку дал бы на отсечение, что не знают они, о чем треплются, эти любители красивых фраз!
Лана ему как-то сказала: «Все в твоей жизни наладится, когда ты перестанешь чувствовать себя несчастным и жалеть себя». Интересно, что значит «чувствовать себя несчастным»? Человек счастлив или несчастен, вот и все!
– Нет, – ответила ему тогда Лана, – совсем не так. Это не объективная данность, а именно чувство, которое есть следствие твоей оценки твоих же жизненных обстоятельств. Анекдот слышал про полбутылки коньяка? Объективная данность в том, что у нас имеется полбутылки. А оценки может быть две: бутылка наполовину
Ага, он бы посмотрел на нее, как бы она себя чувствовала на его месте! Хорошо так рассуждать, живя, как у Христа за пазухой… Ей не приходилось кормить мать с ложечки. Ей не приходилось вытирать за ней рвоту. Ей не приходилось с бессильным отчаянием смотреть, как мать умирает каждый день понемножку. Да ей много чего не приходилось испытать, этой Лане. А туда же – учит жить!
Ну да ладно. На нее Рома не сердился.
Придется ему пока без дела покататься, что досадно. Но уехать из дома нужно было обязательно рано, затемно, пока все соседи спят, чтобы его поменьше видели с детьми. Он-то рассчитывал, что и Николай Петрович спит – он всегда в это время храпит в своей комнате! – а тут нате вам, встал. Водички ему захотелось, видите ли…
Справедливости ради надо признать, что дети голосили громко. Небось и в соседних квартирах было слышно… Ну, ничего, все равно никто никогда на это его временное пристанище не выйдет. И на него самого не выйдет. Он предусмотрительный, Рома. И сообразиловка у него хорошо работает. В папашу, видать.
Он усмехнулся при этой мысли. Если не сказать «ухмыльнулся». Мысль о папаше у него всегда вызывала злую ухмылку.
Утро вставало в прозрачном морозном тумане. Казалось, что осень, сдавая город зиме, выстужает его последнее тепло, готовя для новой хозяйки условия, привычные ей и комфортные. Солнце, не в силах воспрепятствовать этой передаче власти, лишь слабо искрило первыми лучами игольчатый туман, окрашивая его нежным розовым бессилием. Тем нежным бессилием, с которым целуют ребенка, отправляя его в операционную, белую и сверкающую, как зима.
Нечасто Роме доводилось видеть такую красоту. От нее захватывало дух. Он чувствовал себя внутри своей машины так, словно существовал один на планете посреди этого утра и оно все целиком принадлежало ему.
В машине работало отопление. Дети дремали позади него. Хорошо бы на ГИБДД не наткнуться. По правилам, таких маленьких нельзя перевозить без специальных сидений, которых у Ромы не было. Он их пристегнул, правда. На самом деле этого совершенно достаточно. Рома умеет водить машину так, что ему взрослые мужики завидовали! Ничего с детьми не случится. Главное, они затихли. В машине их укачало. После бессонной ночи, которую они всем устроили, немудрено.
На мгновение возникло ощущение уюта – этим розовым морозным утром, в теплом нутре машины с двумя маленькими теплыми гавриками, мирно сопящими на заднем сиденье…
На мгновение возникло желание никому не отдавать их.
На мгновение возникла мысль увезти их подальше – туда, где их никогда не найдут! – и жить с ними втроем.
На мгновение…
Какие глупости лезут в голову.
Он встал на обочине, обернулся, посмотрел на малышей. У Лизы щеки очень красные, почему-то сильнее, чем у Кирюхи… Конечно, это входило в его планы. Он и комбинезоны приготовил дешевые, да еще помял их и потер, попачкал; и питание купил специально такое, от которого – он знал со слов Александры – у них диатез. Но все-таки получилось слишком сильно, очень она плакала и царапала щечки…
Рома подумал немного и снова тронулся. Завидев аптеку, припарковался. Пошел к ней быстрым шагом, чуть не бегом: нельзя детей одних оставлять в машине. Вдруг заплачут, это может привлечь внимание прохожих.
– Что-нибудь от диатеза, пожалуйста.
Аптекарша, симпатичная девчонка, принялась задавать вопросы. Рома перебил:
– Не знаю, меня попросили. Нет, не таблетки, мазь.
Он слышал насчет мази от Александры, но даже если бы и не слышал, то все равно выбрал бы мазь: как, спрашивается, давать восьмимесячным детям таблетки?
Он вернулся в машину. Все в порядке. Он не стал мазать Лизу – пусть спит. Когда проснется, тогда и намажет. Все равно им скоро кушать…
Рома подумал о том, что все баночки, которые он купил, содержали морковь, а на нее – точнее, на все красные овощи и фрукты, равно как и на витамин А, часто добавляемый в питание, – дети реагировали диатезом. Если он будет продолжать им давать эту еду, то никакие мази не помогут…
Он посмотрел на часы. Время до встречи с Ланой еще имелось. И он, не торопясь, поехал по улицам в поисках какого-нибудь магазина, где можно купить детское питание. В конце концов, можно его чередовать: один раз «диатезное», второй – нормальное…
Едва за Митей захлопнулась дверь, как Колян покатил в его комнату. Ему хотелось одновременно и спать, и есть, но он боялся потерять время: а ну как Митяй отвезет детишек и тут же вернется? А он страстно желал доказать Васяну, что правота на его стороне и что жилец ведет себя подозрительно!
Н-да, вот не думал Николай Петрович, не гадал, что приютит у себя в квартире голубого. Не любил он этих однополых, противно это природе-матушке!
Митяй, надо признать, парень неплохой. Хоть и нелюдимый какой-то. Словечка не скажет лишнего с инвалидом… Зато вот кресло ему сделал. Но предложил как-то хмуро, отводя глаза, будто стеснялся.
