Сначала он думал, что это в ней просто что-то чисто американское – все гринго, известное дело, дураки набитые; но все оказалось серьезнее, куда серьезнее. Чистота, доброта да благие намерения из нее так и перли – ни дать ни взять один из тех ангелочков с трубами, которых тысячами производят в деревнях, – белые, розовые и голубые ангелочки, намалеванные на цинковых пластинках, – их продают возле каждой церкви. И оказалась единственным в мире существом, способным внушать ему страх.

Конечно, он пытался бросить ее, но, когда он ее не видел, ему становилось беспокойно, страшно: он прекрасно понимал, что именно в этот момент она за него молится, а значит, лишает его всех шансов на удачу. Он пытался убедить себя в том, что от одной несчастной молитвы вреда не будет, ведь он столько раз доказывал преданность ЕМУ и не имеет к этому ни малейшего отношения; но ничего нельзя знать наперед. Это стало чем-то вроде постоянно нависшей над ним угрозы. А в довершение всего он обнаружил в себе нечто совершенно ему непонятное: он дорожил ею. И вовсе не из-за того, что с ней хорошо было в постели. Дело тут было в чем-то другом. А вот в чем – никак не мог понять.

Давно уже следовало приказать убить ее, но духу не хватало. Это было самое худшее, что он мог сделать, но и самое опасное тоже. Куда спокойнее было знать, что она здесь, на Земле, а не в Раю – ведь именно туда прямиком эта сволочь и отправится при первой же возможности. Это у нее в крови, и никаким chocho ее от этого не излечишь. Даже когда он трахал ее и она выделывала все, что он ни пожелает, в ней что-то продолжало сиять – какая-то проклятая дерьмовая звездочка. Этакая сволочная звездочка – очень светлая, чистая – продолжала в ней сиять, и понапрасну он изо всех сил совал ей свой chocho во все места – таким способом ее явно не погасить.

Но теперь все кончено – в эту самую звездочку всадили двенадцать пуль – как раз туда, где она сияла. Он все-таки сделал это, а теперь жалел: страшно стало. Он представил себе, что там, на небесах, она сейчас вовсю действует: хлопочет, ходатайствует, встречается с кем положено, умоляя простить его. Может, испанские священники были правы: Бог и в самом деле милостив и бесконечно добр. Если это так – ему крышка. Она на небесах, и как раз сейчас ему и будет из-за нее полная хана.

Перестрелка на улицах раздавалась уже совсем близко, но он не обращал больше на нее внимания. Собственно, это уже не его дело. Либо он брошен на произвол судьбы, либо некто другой, более могущественный, взял все в свои руки. Он прекрасно понимал, что нужно встать, вернуться к друзьям, отдать необходимые приказы, узнать, как развиваются события, но на него напала чисто индейская, столь свойственная кужонам, апатия; стоило подождать, пока с помощью того, кто ему покровительствует, удача возьмет верх. А если этой американской сукиной дочке с ее дурацкой звездочкой удалось влезть между ним и protecciґon и преградить ему путь – тогда и вовсе делать нечего. Если самая могучая в мире сила, помогавшая ему до сих пор, с того момента, когда впервые, еще в деревне, он доказал свою преданность ей, покинула его – тогда оставалось только лежать да ждать своего конца, как и положено кужону, потерявшему всякую надежду. Но это было бы несправедливо. Или же явилось бы доказательством того, что на самом деле никого-то и нет. Но в такое поверить он не мог. Мир – место злое, в нем слишком много следов оставил тот, кто помогает ему и владеет этим миром; если бы не было никакой protecciґon, не смог бы он так жить до сих пор. Его вера непоколебима. Священники, воспитавшие его, были людьми образованными, они знали, что говорят. Даже американцы в это верят: тому свидетельством и газеты, и высказывания самых уважаемых людей. Не стоит падать духом; нужно верить и отдаться на волю Тому, Кто, как они утверждают, постоянно рыщет в поисках верных слуг, готовых доказать на деле свою преданность. А он сделал все, что мог.

Ее губы, улыбка – такая нежная, беспомощная и в то же время упрямая – губы и улыбка так и стояли у него перед глазами, а еще она как будто смотрела на него; но он ни секунды не колебался – так было и с отцом Хризостомом, которого он глубоко уважал, но принес в жертву, что открыло ему дорогу к власти и позволило стать lider maximo. Иначе в политике не преуспеешь, власти не получишь – кужоны хорошо это усвоили на протяжении долгих веков, и немцы тоже – великая цивилизованная нация, у которой был Гитлер. Он не хотел кончить как Трухильо и принес в жертву самое дорогое – это вам не пара задушенных цыплят.

Впрочем, она обязана признать тот факт, что, помимо детей, ей также немало помогла выкарабкаться и боязнь потерять Хосе в том случае, если она будет и дальше катиться вниз, опасение, что он от нее отвернется. Не имела она права так раскисать в тот самый момент, когда вот-вот будет нужна ему как никогда прежде. Он регулярно – по меньшей мере два раза в месяц – навещал ее, и однажды, сидя в кресле и как-то странно глядя на нее своими внимательными глазами, вдруг сказал:

– Тебе не стоит каждый вечер появляться в клубе. Теперь это заведение у всех на виду.

Лучшее в городе ночное кабаре. Я – персона значительная, а ты все время напиваешься, да еще и скандалы закатываешь. Вчера вечером с тобой случился настоящий припадок. Ты выла как сумасшедшая.

Она ушам своим поверить не могла.

– Я? Боже мой, что ты такое говоришь?

– Переборщила с наркотиками, только и всего. Может, тебе лучше вернуться домой, в Штаты, чтобы немного очухаться?

Внезапно ее охватило ужасное чувство: ей показалось, что он пытается избавиться от нее.

Очевидно, она была в том состоянии, когда всякая мелочь приобретает масштабы вселенской катастрофы.

– Нет, – твердо ответила она. – Я не хочу туда возвращаться.

– Почему? Тебе там будет лучше.

– Уезжать я отказываюсь. Ка-те-го-ри-чес-ки.

– О’кей, о’кей. Не стоит заводиться.

– Я не могу сейчас уехать от тебя. Ты даже не подозреваешь, до какой степени все еще нуждаешься во мне. Здесь ведь все необходимо переделать, все. А без меня тебе не справиться. Дорогой, я вовсе не о том, что тебе не хватает образования, – нет, совсем не о том; дело не в твоем невежестве, да – именно невежестве… скотина ты этакая… собака!

Ты…

Она завыла, а потом – в этом она не совсем уверена, – но такое ощущение, будто швырнула ему тогда что-то в лицо – то ли вазу, то ли стакан – точно уже не помнит. Он схватил ее за руки; она отбивалась, ругалась и плевала ему в лицо. Слишком решительно она завязала с наркотиками, и врач, которого вызвал Хосе, вынужден был сделать ей укол. Она мгновенно успокоилась и сразу стала говорить с ним очень ласково, как с ребенком.

– Нужно будет создать симфонический оркестр, открыть публичную библиотеку… Многое нужно сделать. Мы построим новую столицу, как Бразилия… Нимейер… Нужно пригласить Нимейера… Здесь слишком грязно, слишком много следов прошлого…Мы создадим здесь такую страну, как Соединенные Штаты, весь мир удивится…

Он по-прежнему пристально рассматривал ее – молча, со свойственной ему неподвижностью и бесстрастием. Но именно тогда она заметила в выражении его лица нечто, чего никогда не видела прежде: похоже, он боялся ее. Да, боялся. Он, казалось, смотрел на нее с большим почтением и в то же время со страхом – как если бы вдруг увидел в ней некую могучую силу, то ли неведомую ему, то ли нагоняющую на него ужас. Это было действительно странно, но с того дня он стал относиться к ней с какой-то забавной осторожностью, и не раз она ловила его на том, что втихаря он складывает три пальца – как у куклы, – выдавая тем самым свой суеверный страх; а ведь она тогда испытывала по отношению к нему особую нежность, была охвачена какой-то безудержной добротой. Изо всех сил он старался ни в чем ей не перечить. Друзья вдруг принялись в один голос советовать ей вернуться в Штаты, и она прекрасно понимала, что все боятся ее влияния на него и хотят от нее избавиться. Она наотрез отказалась. Чуть было даже не выделили военный самолет в ее полное распоряжение – политические уловки кастристски настроенных офицеров, в этом-то она нисколько не сомневалась. И немедленно предупредила Хосе о том, какие интриги плетут у него за спиной.

Он отреагировал на это так, что сразу стало ясно, до какой степени вымотали его те дни – ведь тогда решалось все. Бармен «Эль Сеньора» рассказал ей потом, что Хосе так жутко напился, что едва не разнес все заведение. Стал совершенно неуправляемым и все время рычал, что кого-то убьет – пойдет и задушит собственными руками. Это крайне обеспокоило ее: по всей вероятности, он имел в виду полковника