сил старалась излечить его от мракобесия.

Д-р Хорват стиснул зубы. Он не собирается вдаваться в объяснения ради того, чтобы доказать этой девице, что нельзя взваливать на него ответственность за злодеяния испанского духовенства. С Католической Церковью у него не было ничего общего – он принадлежит современной, просвещенной церкви, работающей во имя прогресса.

– Да, я пыталась, – повторила девушка. – И, как вы уже заметили, не слишком преуспела.

Разве что в области саморазрушения.

Д-р Хорват тотчас оживился.

– Милое дитя… в вашем возрасте…

– Так вот, – не слушая его, продолжала девушка, равнодушно – но не слишком убедительно – пожимая плечами. – Вот. Он панически боится тех чувств, что испытывает по отношению ко мне. Любовь, что-то доброе, прекрасное, чистое – он считает, что все это роняет вас в глазах Хозяина. Да – того, кому этот мир принадлежит. Я прекрасно знаю, что он любит меня, но он великолепно умеет скрывать это, потому что боится, считает, что это – ужасное проявление слабости с его стороны, и от этого ему еще более отвратительна становится мысль о том, что я его люблю и буду любить вопреки всему. Я даже могу вам сказать, что если он не посмел расстрелять меня, то лишь потому, что боится, как бы я не вознеслась на Небеса и не замолвила там за него словечко, что помешает ему преуспеть на грешной земле…

Безусловно, это была самая чудовищная мысль из всех, что д-ру Хорвату доводилось в этой жизни слышать, и оттого, что столь отвратительные происки раскрылись ему именно теперь – когда бок о бок с ним сидело еще одно Богом проклятое создание, занятие которого состояло в том, чтобы публично вершить омерзительные сексуальные подвиги, когда в глаза ему был устремлен циничный стеклянный взгляд беспрестанно ухмылявшейся марионетки, а смерть, может быть, подстерегала его за ближайшим поворотом, – все это принимало особенно кошмарный, прямо-таки адский характер. Судя по тому, что только что сказала эта пропащая девушка, поистине дьявольские задние мысли диктатора были извращением, породить которое в мозгу человека способен лишь римский католицизм. Это ясно показывало, до какой степени Римская Церковь все еще пребывает во мраке. Протестантизм – учение, исключающее такого рода извращения веры. Он всегда неприязненно относился к выбору католика на главный пост в Соединенных Штатах и теперь лишний раз убедился в том, до какой степени был прав.

Протестантизм неотделим от американского духа, и лишь совместное действие этих мощных и динамичных сил способно вытащить развивающиеся страны американского континента из зловонного прошлого, тормозящего их прогресс.

– Сожалею, что у меня не было случая побеседовать с этим заблудшим. Чудес я, конечно, не творю, но тем не менее мне удалось совершить несколько замечательных обращений.

Понимаю, что на таком языке не принято говорить в университете, где марихуана, ЛСД и все прочие наркотики имеют больший успех, нежели мои речи, но, может быть, я сумел бы спасти его душу.

Девушка грустно смотрела на голый, унылый пейзаж по ту сторону пропасти.

– К сожалению, я полагаю, что у Хосе несколько иные планы в отношении своей души, – сказала она.

На них опускалась ночь – это было настоящее падение, черный полет. Кубинский монстр храпел. Д-ра Хорвата мучил вопрос, способным на который он никогда прежде себя не счел бы: ему было интересно, что же тот может видеть во сне.

– Кто этот парень? – спросила девушка.

– Понятия не имею, – поспешно ответил проповедник.

Она снова повернулась к окну, к последним следам света, еще не растаявшим в небе над вулканом Астактиватль. Заснеженная вершина вулкана была похожа на собачью голову.

– Хосе мог бы стать таким великим человеком, – сказала девушка. – Он и в самом деле обладает всем, что нужно для того, чтобы вести народ к демократии и прогрессу. Некоей абсолютной властью… магнетизмом. Люди всегда поддаются его чарам. Перед ним невозможно устоять. О, не делайте такого лица. Я вовсе не это имела в виду. Хотя, разумеется, все девицы на него готовы повеситься.

Миссионер кашлянул и уставился на свои руки.

– Я его так хорошо знаю, – сказала девушка. – Я могла бы все о нем рассказать вам… все.

Д-р Хорват был слишком озабочен уготованной им в самое ближайшее время участью, для того чтобы испытывать желание выслушивать то, что не могло оказаться ничем иным, как перечнем ужасов, преступлений и мерзостей; если ему суждено расстаться с жизнью в этих Богом забытых горах, то свои последние минуты он хотел бы провести иначе – отнюдь не выслушивая нечто вроде пересказа кровавого порнографического фильма, а судя по тому, что он уже узнал, ничего другого ожидать и не следовало. Но девушка принялась рассказывать, и, в то время как колонна машин все глубже погружалась во мрак, миссионер стал все-таки слушать: иногда это единственный способ помочь человеческому существу.

Командовавший воздушными силами полковник звонил каждые полчаса, чтобы сообщить, как развиваются события, и заверить Альмайо в своей полной преданности, попутно напоминая о том, что в распоряжении lider maximo он постоянно держит самолет на случай, если тот решит – разумеется, временно – покинуть страну. Альмайо отдал приказ подвергнуть мятежников бомбардировке с воздуха: Генеральный штаб армии, танковые части, радиостанцию, сброд на улицах; затем перезвонил, чтобы добавить, что следует также сбросить бомбы на публичную библиотеку, новый университет и филармонию. Полковник рискнул заметить, что три упомянутых объекта вряд ля можно считать стратегически важными; ему кажется, что их уничтожение не даст большого практического результата.

– Внутри них забаррикадировались студенты, – сказал Альмайо и повесил трубку.

Это не было правдой, но у него были свои соображения.

Стрельба, похоже, немного утихла; телефон оставался в распоряжении правительства и работал по- прежнему бесперебойно. Телефонную станцию штурмовали трижды, но силы безопасности сумели выстоять. Альмайо отправил в город полковника Моралеса с приказом выяснить картину развития уличных боев, взял с письменного стола бутылку и вернулся в свои личные апартаменты. Молодую индеанку он нашел в том же положении, что и оставил: голышом, сидя на корточках на матраце, она расчесывала волосы. В своей резиденции он постоянно держал двух-трех индеанок, но эта была талантливее остальных; она делала вид, будто всерьез этим интересуется, тогда как остальные позволяли проделывать с собой все, что ему было угодно, с равнодушием коров. Он велел ей одеться; наготы он не любил, она всегда несколько шокировала его; нагота напоминала о бедности, лишениях, испытанных им в детстве, о голых задницах кужонов, подыхающих от голода в своем тысячелетнем дерьме.

Потом он замер, лежа на спине, ожидая, когда силы вернутся к нему. Он думал о феноменальном кубинце, которого велел привезти из Акапулько, где тот произвел сенсацию; о необычайном его таланте сообщил генералу его посол в Мексике. О мятеже он больше не думал. Он знал, что вскоре подавит его: красивые воззвания руководителей восстания, некоторые из которых были интеллектуалами, движимыми наилучшими намерениями, прекрасно доказывали их искренность и бескорыстность, что свидетельствовало о полном отсутствии шансов на успех. Не могло быть и речи о том, что они смогут получить необходимую protecciґon. Он думал о своем ночном кабаре – единственной на свете вещи, по-настоящему увлекавшей его; там он пережил лучшие минуты своей жизни. Заведение принадлежало ему уже более десяти лет; теперь, принимая во внимание занимаемое им положение, ему пришлось воспользоваться услугами подставного лица, официально считавшегося владельцем кабаре, но реально он вел дела сам. Он приглашал самых великих артистов мира, заказывал лучшие развлекательные программы и часто сам сидел в зале или вызывал их во Дворец. «Страсть, которую lider maximo питает к бродячим артистам и всякого рода шарлатанам – кое-кто из них даже пробрался в его окружение, – вызывает немалое веселье в посольствах». Это он прочел в одном из американских иллюстрированных журналов.

Некоторых артистов он всегда вспоминал в тяжелые минуты, когда в душу закрадывались сомнения, расшатывающие веру.

Среди них был один голландец, который вонзал себе в живот шпагу так, что ее острие вылезало с противоположной стороны; потом он вытаскивал шпагу, кланялся и с улыбкой покидал сцену, а назавтра вновь повторял свой подвиг. Многие врачи были свидетелями этого номера, а у зрителей волосы на голове дыбом вставали. Потом, уже в Гамбурге, голландец умер – однажды произошла какая-то накладка; может