знал, что жизнь несовершенна и, следовательно, надо мириться с тем, что в Папеэте имеется лицей Поля Гогена, хотя некогда это имя было синонимом распутства, безнравственности и оскорбления государственной власти, доставивших бездну хлопот его предшественникам. Он не хотел, чтобы грядущие поколения борзописцев именовали его «толстокожей скотиной, не упускавшей случая досадить художнику, который окружил Таити ореолом красоты более нетленной, чем красота лагун». Не далее как вчера он вычитал это нелестное определение в газете «Франс-суар», и относилось оно к жандарму Шарпийе, шестьдесят лет назад занимавшему на Маркизских островах тот же пост, что и Рикманс на Таити. У Рикманса было шестеро детей, и при мысли о том, что в один прекрасный день они прочтут в газете нечто подобное о своем отце, у него по спине бегали мурашки. Он широко улыбнулся Кону и тут же почувствовал спазмы в животе — такова была непосредственная реакция организма на столь противное его природе поведение.
У Рикманса с некоторых пор появилась навязчивая идея: все чаще и чаще его мучил вопрос, как бы он поступил, если бы оказался начальником полиции в Иерусалиме и ему приказали распять Христа. Он перестал спать по ночам, жена умоляла его выбросить это из головы, напоминая, что у них и без того куча проблем. Но он не мог сомкнуть глаз.
— Нет, ты только подумай! Мне говорят: ты должен арестовать некоего Иисуса, опасного мятежника, и казнить его нынче же. И что мне делать? Потому что. понимаешь, я ведь еще не знаю, что он станет Иисусом Христом, как никто не знал в Конго, что Лумумба станет Лумумбой. Мне говорят: хватай Иисуса и распни в назидание другим. И как же, черт подери, мне себя вести? Нет, ты войди в мое положение!
— Слушай, Бернар, тут, на Таити, такого с тобой случиться не может. А потом, если даже Христос сюда явится, ты попросишь перевода по службе. И нечего сходить с ума попусту.
— Но такие случаи в нашем деле происходят ни каждом шагу. Вспомни Бугунду из Ниамея.
Мне тогда сказали: разберись с ним как положено, и в тюрьму. Хорошо, я выполняю. И что получается? Через год он премьер-министр! Нет, ты только представь себе начальника полиции, которому говорят: разберись с Иисусом как положено и чтоб больше о нем никто не слышал… Мои действия? Я выполняю приказ? Или я его не выполняю?
— Бернар, ты погубишь свое здоровье. Пока Христос доберется до Таити…
— Нет, мне все-таки важно знать! Он может явиться в любой момент, куда угодно, где Его меньше всего ждут.
— У тебя сейчас есть проблемы поважнее, чем эта история с Христом… Детей надо отправлять во Францию учиться…
— В Конго я упек за решетку Комако, а он стал министром. В Алжире я наизнанку вывернулся, чтобы не посадить главаря оасовцев Годара, а он никем не стал. Все это чревато серьезнейшими последствиями. Представь себе, что ты шеф полиции здесь, у нас, и вдруг тебе говорят: есть тут один антиобщественный элемент, некий Иисус…
— Бернар!
— Нет, вот давай возьмем Гогена. Хулиган, типичный правонарушитель, и сифилитик к тому же… Но куда мы сегодня водим своих детей? В лицей имени Гогена! Да что ж это делается?
— Ты дашь мне поспать или нет? Сейчас три часа ночи!
— Да, кстати, я ходил к монсеньору Татену посоветоваться. Я сказал ему: предположим, завтра у нас будет правительство Народного фронта и мне прикажут распять некоего Иисуса
Христа… Как мне себя вести? С Ним ведь уже один раз такое случилось, значит, может случиться опять, в любой момент, в любом месте. Как тогда быть? И знаешь, что он ответил?
Что этого случиться не может. Епископ!
— Он прав.
— Как угадать, кто перед тобой: преступник или святой? Что мне делать? Распинать или не распинать?
— Бернар, да у тебя настоящая нервная депрессия!
— Еще бы, когда так не везет… Если я Его распну, меня будут оплевывать две тысячи лет, а если дам ему сбежать, ты только вообрази, что будет! Это же подорвет все здание католической церкви! Не пытать Лумумбу в застенках значило бы лишить африканцев собственного святого мученика. Так как мне все-таки быть?
— Говорю же тебе, если Второе пришествие настанет, то не здесь. На Таити ездят не за этим.
— Помнишь Джамилу из Алжира? Она умерла в тюрьме. И комиссар Бигрё тут ни при чем: у нее во влагалище во время допроса треснула бутылка из-под «Перрье» — обычный заводской брак. А он потерял место и оказался на улице. Теперь эта Джамила у них в Алжире святая.
Так вот, представь себе, что некий преступник…
— Успокойся ты ради бога! Клянусь здоровьем наших детей, что тебе не придется никогда иметь дело с Христом. Спи и ни о чем не думай!
— Не может быть, чтобы он тут не объявился. Я уже побывал во всех передрягах, какие только есть, и этой мне тоже не миновать. Ты знаешь, что преподобный Сафран вышвырнул меня из церкви в прошлое воскресенье?
— Это все-таки бред — ходить в церковь и молиться о том, чтобы не было Второго пришествия! Сафрана можно понять. А тебе нужно к врачу, и завтра же!
— Не поможет тут никакой врач! Я знаю, мне на роду написано испить чашу до дна!
Доктор Тулан, которого Рикманс регулярно посещал, объяснил ему, что у него параноидальный синдром вследствие перенесенного психологического шока и тяжелых моральных страданий. Он накачивал полицейского транквилизаторами, но у того не прекращались ночные страхи, которые не брало ни одно лекарство. С тех пор как был выслан лидер таитянских националистов Пуваана, Рикманс в ужасе ждал, что тот в один прекрасный день прилетит обратно на правительственном самолете в роли главы нового Полинезийского государства. В свое время его довело до полного смятения письмо Бутанги, которому Рикманс лично сломал два ребра, перед тем как окончательно покинуть Африку. Бутанга стал «высшим главой» новой демократической республики Зоббии и, судя по всему, не забыл расправы, учиненной над ним французским полицейским. «Дорогой господин Рикманс! — писал Бутанга. — Я занимаюсь в настоящий момент реорганизацией зоббийской полиции перед лицом коммунистическо-империалистической угрозы. Мне была бы очень полезна ваша компетентная помощь, и я был бы счастлив, если бы вы согласились принять на себя обязанности технического советника при моем кабинете».
Но не так прост был Рикманс, чтобы клюнуть на эту грубую приманку: совершенно очевидно, что письмо писалось исключительно с целью заманить его в Зоббию, где Бутанга раздавит его как муху. Да за кого он его принимает? Рикманс даже и отвечать не стал. А через год узнал, что его заместитель Мусса, который когда-то собственноручно пытал Бутангу, получил аналогичное предложение и согласился. Теперь он был его правой рукой, зарабатывал десять тысяч франков в месяц, получал в подарок брильянты и проводил отпуск во Франции, разъезжая на правительственном «бьюике», предоставленном в его распоряжение. Одно только его удручало, объяснял он Рикмансу, — это то, что Бутанга казнил оппозиционеров всех поголовно, целыми деревнями, и, когда Мусса пытался его урезонить, кричал, что, если бы французы вели себя так же, они до сих пор были бы здесь хозяевами, и великий Мао прав: народ должен без колебаний пройти по трупам своих врагов. Он, Бутанга, не позволит коммунистическим диверсантам подорвать основы демократии, которую для него воплощали Наполеон, Виктор Гюго, Лафонтен, Жорес и Люсьен Бонапарт. В конце концов он провозгласил себя императором Зоббии.
Эта история доконала Рикманса. Теперь он подолгу сидел один в кабинете, предаваясь мечтам о величии и славе, от которых у него захватывало дух и слезы выступали на глазах: цветные народы захватывают Европу и взывают к его опыту работы в колониальной полиции — его назначают начальником Чрезвычайного комитета при Управлении африканских заморских территорий, простирающихся от Парижа до Канна. Завоеватели нуждаются на первых порах в компетентных специалистах при колониальной администрации. Он никогда не был расистом, он настоящий полицейский, человек для него всегда человек, и он будет гуманно обращаться с французами. Что же касается ситуации в Папеэте, то и тут не все безнадежно: его жена, несмотря на свои восемьдесят кило, спит с племянником Пувааны, и если лидер националистов вдруг выскочит в президенты Океании, то эта связь окажется для Рикманса серьезным козырем, потому что у таитян глубоко развиты родственные чувства.
