питала слабость к пурпурной кардинальской мантии, да и вообще считала, что Церковь одевается довольно неплохо. В мире так не хватает красок, блеска и красивых нарядов, но для того и короли, чтобы радовать глаз. Необходимо помешать им править, и только. Ее, кстати, мало беспокоило, что все они кончат на эшафоте, важно, чтобы их повели туда с большой помпой.

Террористическая жилка была в ней уже достаточно сильна, чтобы позволять ей ко всему, что по их воле обращалось в прах, относиться с некоторой долей иронии и с легким сердцем.

Первая попытка освободиться от тяготившего ее бремени была предпринята ею спустя некоторое время после инцидента с серьгами и перед их с Дики отъездом на карнавал в Венецию. Имя Армана Дени тогда шло первым номером во всех списках анархистов, разыскиваемых полицией, и они, чтобы встречаться, вынуждены были принимать нескончаемые меры предосторожности. Явившись однажды после бала у княгини Монтанези на свидание к своему любовнику, ждавшему ее в закрытой карете, Анетта заметила, что

Арман как-то хмуро, с презрением посмотрел на нее. Она не успела переодеться, и в свете газовой горелки ее шея, мочки ушей, пальцы и запястья сверкали изумрудами и бриллиантами, которые одолжил ей на этот вечер Глендейл.

- Я ведь должна соблюдать правила игры, Арман, - сказала она робко.

- И тем не менее эта вызывающая роскошь оскорбительна для тех, кто во всем мире подыхает с голоду.

Некоторое время они молча катили по улицам Милана. Затем вдруг Арман крикнул вознице название квартала, в котором она никогда не была. Они продолжали ехать, не разговаривая, словно чужие. Анетта приуныла: немало было в ее жизни всяких неприятностей, но ничто не доставляло ей таких мучений, как страх потерять его. Когда они оказались в узких и темных улочках Кампо, Арман остановил карету. Они вышли. Лунный свет падал на мостовую, отражаясь в лужах грязи. Воздух вонял затхлостью и отбросами. Прохожих не было. На тротуаре, прислонившись к стене, сидела старая нищенка; завидев их, она тут же протянула руку. Не говоря ни слова, Арман сорвал с Анетты серьги, колье, браслеты и кольца, нагнулся над неподвижной старухой в осторожно, почти нежно, нацепил на нее серьги, защелкнул колье на ее тощей шее, надел кольца и браслеты на ее скрюченные пальцы и запястья. Затем он положил руку ей на плечо.

- Прими их, - произнес он с такой доброй, нежной улыбкой, что Леди Л. запомнила ее на всю жизнь. - Они тебе принадлежат по праву.

Отягченные золотом и камнями руки старухи тяжело упали вниз. Мгновение она оставалась неподвижной, бесстрастно разглядывая Армана, затем опустила голову.

Вдруг что-то в поведении нищенки поразило Анетту. Она нагнулась, заглянула в ее открытые глаза, вскрикнула и с рыданиями убежала прочь; старуха, не совладав с волнением, скончалась.

На следующий день все миланские газеты писали о 'самой невероятной загадке века' - старой нищенке, найденной мертвой в квартале Кампо с бесценным колье на шее, бриллиантами по двенадцати каратов в ушах, приколотым к ее лохмотьям золотым скарабеем и браслетами из золота и изумрудов на холодных запястьях.

Адвокаты Глендейла потратили два года на то, чтобы вернуть драгоценности, доказывая, что они были похищены в гостинице из шкатулки подзащитного. Какие только гипотезы не выдвигались, однако имя Анетты не всплыло ни разу - ни в газетах, ни в ходе следствия. Итальянский писатель Ардити положил этот случай в основу одного из самых известных своих романов.

Анетта всю ночь проплакала у себя в номере. У нее даже подскочила температура, и она несколько дней не вставала с постели. Впервые после знакомства с Арманом она его боялась. Она чувствовала себя униженной, презираемой, отвергнутой, и вся та энергия, необузданность, страсть, что еще оставались в ней, вся оскорбленная женственность побуждали ее перейти грань, которая отделяет любовь от ненависти; одной иронии было уже недостаточно, кокетничанье, шутки теряли смысл и свои защитные свойства; она отдалась водовороту страстей, эмоций: к дерзким мечтам о торжестве возмездия примешивались глубокое отчаяние и душевная боль, притупить которую были не в силах даже слезы. Едва оправившись от болезни, она поездом уехала в Комо искать защиты и утешения подле того, кто единственный по-настоящему ее понимал и во всем поддерживал.

- Я больше так не могу, Дики, Не могу больше. Не могу и... не хочу.

Глендейл нежно прижал к плечу голову расплакавшейся девушки. На его бесстрастном, с восточными черточками, лице, в застывшем взгляде слегка раскосых глаз промелькнуло выражение радости - как у человека, весьма довольного тем, что ему наконец удалось похитить из Лувра саму 'Джоконду'.

- Я умоляю вас, Дики, помогите мне. Он погубит меня... а я... я так его люблю!

- Успокойтесь, вы с ним оба - страстные натуры, вам совершенно недоступны умеренные широты, а только на них человек еще сохраняет шансы продлить свое счастье. У него - экстремизм души и идей, у вас - экстремизм сердца и чувств... Очень скверно! Страсти, как сердечные, так и идейные, в конечном счете превращают мир в джунгли. Вспомните эти строчки из Уильяма Блейка: 'Tiger, tiger, burning bright, in the forests of the night...'[16] Я не знаю более яркого и точного образа страсти...

- Но что же делать, Дики, что делать?

- Полноте, дитя мое, ведь это так просто! Откажитесь от встреч с ним. А чтобы вы меньше страдали первое время, мы могли бы уехать месяцев на шесть в Турцию. Весна на Босфоре залечивает любые раны.

- Это не поможет, Дики. Слишком близко. Стоит мне только оттуда вернуться, как я тотчас брошусь к нему в объятия. Я не могу без него жить... Боже мой, Дики, что со мной станет?

Глендейл задумался.

- Мне, право, видится только одно, что мы можем сделать, - сказал он наконец. - Учитывая ту исключительную страсть, какую он вам внушает, выбор у нас не большой, верно? Необходимо сделать так, чтобы у вас просто не было физической возможности видеться с ним. Вначале будет нелегко, но жизнь есть жизнь, и через год или два нам, я уверен, удастся преодолеть эту трудность.

- Поверьте, это бесполезно. Даже если мы с вами уедем в Китай. Я себя знаю.

- Видите ли, это, не совсем то, что я имею в виду, - доброжелательно проговорил Глендейл. - Мне кажется, единственный способ отгородиться от него - толстые стены да непрерывный, строжайший надзор, который лишил бы Армана всякой возможности встречаться с вами.

- О чем вы? Не могу же я все свое время проводить в крепости.

- Да нет же, дитя мое. Не вы. Он. Это очень легко устроить' поверьте. Нам не составило бы никакого труда заточить Армана в одну из тех респектабельных тюрем, что итальянцы унаследовали от австрийцев и содержат теперь в образцовом порядке.

Она с ужасом посмотрела на него:

- Дики, вы чудовище! Я вам категорически запрещаю! Если вы сдадите его в полицию, вы меня больше никогда не увидите! Я покончу с собой.

Он взял ее за руку:

- Анетта, подумайте как следует. Здоровье у меня не ахти какое... Врачи говорят, старею. Детей у меня нет. Когда я думаю о своих садах, своей любви, своих картинах... И вы, и я, мы оба обладаем способностью привязываться к предметам, как к друзьям, любить их, заботиться об этом загадочном мире, который называют неодушевленным... Вещи становятся неодушевленными, только когда их бросают. Предметам, чтобы начать жить, необходимо внимание, дружба... Когда я умру, все то, что составляло мою вселенную, рассыплется, рассеется как дым... Осознавать это так мучительно. Я хотел бы, чтобы после меня вы позаботились о моем сказочном мирке. Я хотел бы, чтобы вы вышли за меня замуж.

Она смерила его недоверчивым взглядом:

- Дики! Вы даже не знаете, кто я.

- Я знаю все. Уже почти год я исследую ваше прошлое и не думаю, что осталось много такого, чего бы я не знал. Могу даже сказать больше: следов вашего прошлого почти не осталось. Мне далось это нелегко, но теперь любой, кто стал бы искать в мэрии свидетельство о рождении Анетты Буден, только напрасно потратил бы время. А все эти глупости, как-то: происхождение, дворянство, титул, - вызывают у меня только смех и даже злость. Я их ни в грош не ставлю. Моя жена - цыганка - была уличной танцовщицей,