такая преданность священному огню заслуживает большего уважения, если не преклонения.
Дюпра указал жестом на большой зал в глубине ресторана:
— Садитесь.
Он подал нам свою похлёбку:
— Попробуйте только. Я это сделал из остатков. Как? Не так плохо, принимая во внимание обстоятельства. Мне сегодня не подвезли продукты. Но что вы хотите.
Он пошёл за тортом. Когда он вернулся, я услышал свист, который научился различать, и успел толкнуть Лилу на пол и прикрыть её собой. Несколько секунд один взрыв следовал за другим, но это было где-то в стороне Орки, и только одно окно разбилось.
Мы встали с пола. Дюпра стоял и держал блюдо с тортом.
— Здесь безопасно, — сказал он.
Я не узнавал его голоса. Голос был глухой, монотонный, но в нём звучала убеждённость, которая отражалась и в неподвижном взгляде.
— Они не посмеют, — сказал он.
Я помог Лиле подняться, и мы снова сели за стол. Никогда ещё нормандскому торту Дюпра не уделялось так мало внимания. «Прелестный уголок» весь сотрясался. Бокалы пели. Именно в это время, после целого дня колебаний, Гитлер отдал приказ бросить две дивизии стратегического резерва в поддержку своей Восьмой армии.
Дюпра даже не пошевелился. Он улыбнулся, и с каким презрением, с каким чувством превосходства!
— Видите, — говорил он. — Пролетело мимо. И всегда так будет.
Я старался ему объяснить, что до наступления ночи хочу выйти к Невэ, а потом к Орну, чтобы присоединиться к своей боевой группе,
— Мадемуазель Броницкая может остаться здесь, — сказал он. — Здесь она будет в безопасности.
— Слушайте, господин Дюпра, о чём вы думаете? Вас вот-вот накроют.
— Ничего подобного. Вы воображаете, что американцы разрушат «Прелестный уголок»? Немцы его не тронули.
Я промолчал. Я испытывал почти религиозное почтение к такой безумной вере в свою счастливую звезду. Очевидно было, что в его представлении войска союзников получили приказ, возможно от самого генерала Эйзенхауэра, проследить за тем, чтобы историческая ценность Франции не потерпела ущерба.
Я попытался всё же его убедить: «Прелестный уголок» может оказаться в центре смертельной схватки. Он должен отсюда уйти. Но он сказал только:
— И речи быть не может. Вы ко мне без конца приставали со своим Сопротивлением и маки — ну что ж, теперь я вам покажу, кто является, был и всегда будет главным участником Сопротивления Франции.
Я не мог решиться оставить его в таком состоянии, в бреду; я был уверен, что он потерял рассудок и погибнет под обломками «Прелестного уголка». Я помнил расположение всех дорог, мостов и железнодорожных линий этого района и знал, что, если только союзников не отбросят в море, именно здесь будут самые ожесточённые бои. Но Лила совсем выбилась из сил, и достаточно было взглянуть на её лицо, чтобы понять, что она не в состоянии идти со мной. Я знал, что если, как говорится, есть Бог на небесах, у неё столько же шансов уцелеть здесь, как и в другом месте. Был как раз такой момент, когда думаешь о Боге — Он привык ждать своего часа, Я чувствовал, что если колеблюсь, оставить ли её у Дюпра, то не потому, что риск мне кажется здесь слишком большим, а потому, что не хочу с ней разлучаться. Но я хотел добраться до своих товарищей: мы ждали слишком долго и слишком отчаянно, чтобы я мог колебаться. Дюпра помог мне решиться. Он как будто вышел из транса, обнял меня за плечи и сказал:
— Мой славный Людо, можешь быть спокоен. Мадемуазель Броницкая будет здесь цела и невредима. У меня лучший погреб во Франции. Я её спрячу в самом надёжном месте, рядом с моими лучшими винами, где с ней ничего не может случиться. Не знаю, кто это сказал: «Счастлив, как Бог во Франции», но я уверен, что Господь сумеет сохранить своё достояние.
На этот раз я заметил искру юмора в глазах нашего старого лиса. Может, когда-нибудь надо будет серьёзно подумать о Дюпра, чтобы попытаться понять, сколько было в его «безумии» доброй нормандской хитрости. Я обнял Лилу. Я знал, на какие чудеса способна моя вера: с ней ничего не могло случиться. Мне хотелось плакать, но это просто от усталости.
Я нашёл свою группу без особого труда. В час ночи, пробираясь через болота, я наткнулся на взвод американских парашютистов с чёрными лицами, которые высадились не там, где надо, и не знали, где находятся. Я провёл их в Невэ на наше место сбора и встретился там с Суба и двадцатью товарищами. Как я уже говорил, у нас был приказ производить диверсии, но многие не устояли перед соблазном драться с оружием в руках. Большинство погибло. С восьмого по шестнадцатое июня у нас был только один автомат со ста патронами и две автоматические винтовки со ста пятьюдесятью патронами на десятерых; уцелевшим досталось какое-то количество оружия от убитых немцев. Я ограничивался тем, что взрывал железные дороги и мосты и повреждал телеграфные линии. Мне не хотелось убивать людей, а сразу трудно отличить гестаповца от человека; стреляешь не раздумывая, и вот уже поздно: он мёртв. Кроме того, меня немного сковывало воспоминание о командире танка, который пощадил нас с Лилой. Но когда армия вермахта отступала, я хорошо поработал у неё в тылу.
Глава XLVII
Три недели я ничего не знал о Лиле. Позже она мне сказала, что Дюпра был с ней очень любезен, хотя один раз удивил её, ущипнув сзади. Он сам очень смутился, но даже в его возрасте эмоции иногда берут верх. Она провела в «Прелестном уголке» две недели, помогая Дюпра принимать американцев и пытаясь переводить им «карту Франции» на английский, что, по мнению Дюпра, было невозможно. Потом она вернулась в Ла-Мотт, и 10 июля мы с ней встретились там. На следующий день мы вместе отправились в Клери. Бои ещё шли, но для Нормандии это уже были отзвуки удаляющейся грозы. Я приклеил на двери мэрии объявление, что работа в мастерской возобновляется в Ла-Мотт с завтрашнего дня и приглашаются все местные дети, интересующиеся тем, что Амбруаз Флери называл «милым искусством воздушных змеев». Велосипед и корзинка Лилы сохранились, и она постаралась раздобыть у американцев шоколаду для детей. Она хотела отметить возобновление «занятий» в Ла-Мотт праздничным чаепитием.
Военный грузовик подбросил меня до «Оленьей гостиницы», где разместились американцы; я вылез у входа в парк. Я хотел попрощаться с мадам Жюли, которая возвращалась в Париж.
Я нашёл её в слезах; она лежала в кресле у рояля, на котором вместо фотографий бывших «друзей»
— Что случилось, мадам Жюли? Она едва могла говорить.
— Они… его… расстреляли!
— Кого?
— Франсиса… то есть Исидора Лефковица. Ведь я приняла меры… Помнишь удостоверение «выдающегося участника Сопротивления», где фамилия не была вписана, которое мне дал Субабер?
— Конечно.
— Это было для него. Я его ему отдала. Оно было у него в кармане, когда они его расстреляли. Они впихнули его в грузовик с двумя коллаборационистами из гестапо, настоящими, и убили его. Потом они нашли удостоверение. Иззи его им не показал! Наверно, он от страха вкатил себе такой укол, что забыл о нём!
— Может, это не потому, мадам Жюли. Может, ему всё осточертело. Она ошеломлённо посмотрела на меня:
— Что осточертело? Жизнь? Что за чепуха.
— Может, он сам себе надоел, и эти уколы, и всё. Она была безутешна.
— Банда негодяев. После всех услуг, какие он вам оказал…
— Это не мы его расстреляли, мадам Жюли. Это новые. Те, кто стали партизанами после ухода немцев.
Я хотел поцеловать её, но она меня оттолкнула:
— Убирайся. Не желаю больше тебя видеть.
— Мадам Жюли…
