посылал ей в сад вкусный паштет. Однажды, когда я был в конторе, господин Жан вошёл с пекинесом под мышкой:

— Это собачка Эстергази. Она просила передать её тебе, а она сейчас за ней зайдёт.

Я взглянул на пекинеса, и у меня на лбу выступил холодный пот. Это был Чонг, пекинес мадам Жюли Эспинозы. Я попытался взять себя в руки и убедить себя, что тут случайное сходство, но я никогда не мог хитрить с памятью. Я узнавал чёрную мордочку, каждый завиток белой и рыжей шерсти, маленькие рыжие ушки. Собачка подошла ко мне, положила лапки мне на колени и начала повизгивать, виляя хвостиком. Я прошептал:

— Чонг!

Он вскочил мне на колени и облизал мне лицо и руки. Я сидел и гладил его, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Возможно было только одно объяснение. Мадам Жюли выслали, а собачка каким-то образом оказалась у этой Эстергази. Я знал, как почтительно немцы обращаются с животными, и вспомнил одно сообщение в «Ла газетт», где население оповещалось, что «перевозка живой птицы вниз головой со связанными ногами под рамой велосипеда расценивается как пытка и строго воспрещается».

Итак, Чонг нашёл новую хозяйку. Нахлынули воспоминания, воспоминания о «хозяйке», уверенной в поражении и принимающей все меры, чтобы подготовиться к будущему: от подготовки «безупречных» документов и миллионов в фальшивых банковских билетах до портретов Хорти, Салазара и Гитлера, которые так меня интриговали и которые «ещё не были надписаны». Я продолжал потеть от волнения, когда господин Жан открыл дверь и я увидел, что вошла мадам Жюли Эспиноза. По правде говоря, если бы не Чонг, я бы её не узнал. От старой сводни с улицы Лепик осталась только тёмная глубина взгляда, вобравшего, казалось, весь тысячелетний жестокий опыт мира. Обрамлённое седыми волосами лицо имело выражение немного высокомерной холодности; на плечи было небрежно наброшено манто из выдры; на шее — косынка серого шёлка; она обзавелась величественной грудью, пополнела на добрый десяток килограммов и выглядела на столько же лет моложе: потом она мне объяснила, что, используя свои связи, «рассталась с морщинами» в военном госпитале для тяжелообожженных в Берке. К косынке была приколота золотая ящерица, которую я так хорошо знал. Она подождала, пока господин Жан почтительно закроет за ней дверь, достала из сумки сигарету, прикурила от золотой зажигалки и затянулась, глядя на меня. На её губах появился намёк на улыбку, когда она увидела, как я сижу на стуле с разинутым от удивления ртом. Она взяла на руки Чонга и ещё минуту внимательно и почти недоброжелательно смотрела на меня, как бы не одобряя доверие, которое вынуждена была оказать мне; потом она наклонилась ко мне.

— Дюкро, Сален и Мазюрье под подозрением, — прошептала она,-Грюбер их пока не трогает, потому что хочет выйти на остальных. Скажи им, чтобы на время притихли. И больше никаких собраний в задней комнате «Нормандца», или, во всяком случае, не одни и те же физиономии. Понятно?

Я молчал. У меня был туман перед глазами, и мне вдруг захотелось в уборную.

— Ты запомнишь фамилии? Я кивнул.

— И ты им обо мне ничего не скажешь. Ни слова. Ты меня никогда не видел. Понял?

— Понял, мадам Жю…

— Молчи, дурак. Госпожа Эстергази.

— Да, госпожа Эстер…

— Не Эстер. Эстергази. Эстер в наше время неподходящая фамилия. И поторопись, потому что, если всё раскроется, Грюбер их заберёт перед собранием. У меня там парень, который мне даёт сведения, но этот идиот уже три дня лежит с пневмонией.

Она поправила на плечах манто из выдры, расправила косынку, посмотрела на меня долгим взглядом, раздавила сигарету в пепельнице на моём столе и вышла.

Я весь день пробегал, чтобы предупредить товарищей об опасности. Субабер непременно хотел знать, кто меня предупредил, но я сказал, что прохожий передал мне на улице записку и убежал со всех ног.

Я был настолько потрясён превращением хозяйки с улицы Лепик в эту явившуюся в контору статую командора, что старался не думать об этом и никому не сказал ни слова, даже дяде Амбруазу. В конце концов я решил, что моё «состояние» ухудшилось и у меня была галлюцинация. Но два-три раза в месяц, во время обеда, господин Жан приносил мне собачку графини, и, забирая её, она всегда сообщала мне какие-то сведения, порой такие важные, что мне трудно было притвориться, что эту информацию мне передал незнакомый человек на улице в Клери.

— Послушайте, мадам… в общем, как вы хотите, чтобы я объяснил им, откуда у меня эти сведения?

— Я тебе запрещаю им говорить обо мне. Я не боюсь сдохнуть, но я уверена, что нацисты проиграют войну, а я хочу это видеть.

— Но как вы…

— Моя дочь — секретарша в штабе, в «Оленьей гостинице». Она зажгла сигарету.

— И она любовница полковника Штеккера. Она усмехнулась и погладила Чонга.

— «Оленья гостиница». У всех оленей есть рога. Скажешь твоим, что нашёл эти сведения в конверте на своём столе. Ты не знаешь, откуда они. Скажи им, если хотят по-прежнему получать информацию, то не должны задавать тебе вопросов.

В первый раз я увидел на её лице тень беспокойства, когда она смотрела на меня.

— Я тебе доверилась, Людо. Это всегда большая глупость, но я пошла на риск. Я всегда стояла обеими ногами на земле, но на этот раз… — Она улыбнулась, — Я недавно ходила смотреть на воздушных змеев твоего дяди. Там был один очень красивый, он вырвался у него из рук и улетел. Твой дядя мне сказал, что он уже не вернётся или его подберут всего поломанного и разорванного.

— Погоня за небом, — сказал я.

— Никогда не думала, что со мной так будет, — сказала мадам Жюли Эспиноза, и неожиданно я увидел у неё на глазах слёзы. Может, когда человек видел слишком много чёрного, небо заставляет терять голову.

— Можете мне верить, мадам Эстергази, — сказал я мягко. — Я вас не выдам. Вы ведь мне говорили, что у меня взгляд смертника.

Субабер не верил ни одному слову из этой истории с конвертом. Когда я вручил ему дислокацию всех немецких войск в Нормандии: количество самолётов на каждом участке, места размещения береговых батарей и зенитных орудий, количество немецких дивизий, выведенных из России и продвигающихся на запад, — он был близок к тому, чтобы начать разбор моего дела.

— Откуда это у тебя, скотина?

— Не могу вам сказать. Я поклялся.

Товарищи начинали бросать на меня странные взгляды. Лондон требовал сообщить источник сведений. Я до того ломал себе голову, что по несколько дней не видел Лилу. Мне нужно было во что бы то ни стало найти выход из положения и добиться от той, кого я мысленно называл «еврейкой», разрешения всё объяснить командиру нашей организации. В конце концов я прибег к доводу, которым не мог особенно гордиться, но который мне показался подходящим.

В воскресенье, побывав на мессе, Эстергази пришла обедать в «Прелестный уголок». Около трёх часов графиня вошла ко мне в контору, вынула из сумки записку, бросила осторожный взгляд на дверь и положила бумажку передо мной.

— Выучи это наизусть и сразу сожги.

Это был список «доверенных лиц», то есть осведомителей, которыми гестапо располагало в нашем районе.

Я два раза перечитал фамилии и сжёг бумагу.

— Как вы это достали?

Мадам Жюли сидела передо мной, вся в сером, гладя Чонга.

— Неважно.

— Да объясните же, Господи! Это просто немыслимо. Это взято прямо из гестапо.

— Ладно, я скажу тебе. Арнольд, заместитель Грюбера, гомосексуалист. Он живёт с одним из моих друзей, евреем.

Она потёрлась щекой о мордочку Чонга.

— Только я знаю, что он еврей. Я ему сделала фальшивые арийские документы. Три поколения арийцев. Он ни в чём не может мне отказать.