блох — тоже работа очень неприятная, угрожающая ревматизмом, но в ней нет ничего унизительного для рабочего. Бессмысленно и глупо, что квалифицированный работник занимается пустяковым делом для развлечения бездельников, но тут признак бессмысленности общества, и это автор забыл отметить, и только это и следовало сделать смыслом очерка. Безработные не нуждаются в возбуждении к ним бесполезного чувства жалости, они приблизительно понимают, что надобно делать, чтоб завоевать право на свободный труд. «Место действия» — Вена, но ничего характерного для Вены автор очерка не дал. Почти правило: наши авторы, пытаясь изобразить Европу, подходят к этой задаче с «заранее обдуманным намерением», каковое, по «Уложению о наказаниях», отягчает преступление. Отмечая характерные формы и явления европейской жизни внешне, поверхностно, авторы включают в эту жизнь свои московские, вятские, херсонские впечатления. Враги революционного пролетариата везде одинаковы в основном их качестве, но всё же каждый из них имеет нечто характерное, своё, так же как микробы: одни отравляют туберкулёзным ядом, другие вызывают гнойное отравление, весьма родственное фашизму.
Рассказ «Прогулка». Где-то необходимо строить кирпичный завод, но существует убеждение, что поблизости глины нет. Однако старый краевед находит её и очень просто: он давно знал, что глина есть. Рассказ — пустоват и неприятен чрезмерно тесным и фельетонным сближением с современностью. Например, «Огоньку» нос утрём». «Огонёк» — журнальчик плохой и пожирает массу бумаги, которую можно бы употребить с большей пользой для читателя. «Огонек» следует закрыть или соединить его с «Прожектором», сделать из двух плохих журналов один хороший. «Нос утирать» «Огоньку» — не следует в рассказе, претендующем на художественность. И не следует допускать в таком рассказе остроумности, вроде следующей: «У дяди Кости был один серьёзный порок — поэтическая деятельность».
Меня удивляет: почему люди в наши дни берутся за такие ничтожные темы? Почему не взяться за более близкое и более трудное, интересное? Взять, например, свой собственный день и рассказать о нём, о его наполнении жизнью. Человек проснулся, посмотрел в окошко, что-то увидел, — что же из этого последовало, какие явились мысли? Вот он куда-то пошёл, — что видел на дороге, с кем встретился, о чём говорил? Что вообще дал ему день, чем обогатил его? Какой итог дню жизни подвёл человек, засыпая? Нужно знать, какие струны его души были наиболее задеты в истекший день и почему именно эти струны, а не другие.
Может быть, он сам себя ограбил. Может быть, повернулся случайно или намеренно боком к явлению, которое ему ценнее, чем явление, которое он оттолкнул?
Такие вещи, несмотря на мелочность, дают автору немедленный отчёт о степени ёмкости его вместилища впечатлений.
Я рекомендую не интеллигентский «самоанализ», «самоугрызение», а проверку техники автора наблюдать, изучать действительность, рекомендую самовоспитание.
Я не натуралист, я стою за то, чтобы литература поднималась над действительностью, чтобы она смотрела немножко сверху вниз на неё, потому что задача литературы заключается не только в отражении действительности. Мало изобразить сущее, необходимо помнить о желаемом и возможном. Необходима типизация явлений. Брать надо мелкое, но характерное, и сделать большое и типичное — вот задача литературы. Если вы возьмёте крупные произведения хотя бы только XIX века, то увидите, что литература к этому стремилась и этого отлично достигла у больших людей, как, например, Бальзак, которого часто называют, но плохо знают.
Наше словесное искусство всем занимается, и если человек хочет написать рассказ о краеведе, который живёт в Богородске Московской губернии, то краеведа нужно написать так, чтобы он в общем был такой же, какой живёт в Мурманске, Астрахани, Тамбове и других местах.
Дальше «Извозчик с проспекта Тиберия Гракха». Тут у автора — «дышала рыхлая весна». Рыхлый снег, рыхлое тело — я понимаю, но весна с таким эпитетом не понятна мне. По-моему, это не годится. Всё начало рассказа написано с напряжёнными поисками образности и метких слов, как, например: «Рушился ноздрястый, как подмоченный рафинад, снег», «Малинин самый великовозрастный житель Калуги…» Здесь рост смешан с возрастом. Затем: «Заочье». Это можно понять и за Окой и за очами. «И до наглости крупный горох». Почему — до наглости? Затем, енот вовсе не дорогой мех, а дешёвый. «Гривы твои — клубы дыма», — говорит ямщик лошади. Не верю, что ямщик сравнивает гриву с клубами дыма. Затем — «хорьколицый», здесь, вероятно, подразумевается остренькая мордочка, но у хорька морда обрубленная, тупая, а не крысиная. Затем выражение: «На меня чарма нашла». Вряд ли извозчик насчёт чармы что- нибудь знает, потому что это дела индусские. В этом рассказе также реконструируется старичок.
Рассказ «Другая родина» не дописан, это ещё черновик. Многое совсем не объяснено; например: почему дочь машиниста торгует цветами, кому и зачем это нужно? Недостаточно оправданы настроения отца и сына при встрече после разлуки на десяток лет. На этой рукописи, как и на других, — мною сделаны заметки, и здесь я не буду особенно распространяться об ужасах словесной красивости рассказа «Обида», где «сирена — как солнечные зайчики», — сирена ревёт, как морж, и звук её едва ли может напомнить о солнечных зайчиках. Автор нередко изображает анатомически невозможные гримасы на лицах своих героев, — весьма советую: прежде чем описать такую гримасу, попробуйте воспроизвести её пред зеркалом на своём лице.
В авторе весьма чувствуется желание найти свои слова, свой рисунок, но пока ему это не удаётся. Поиски интересные, нужно приветствовать их, но они не удаются, ибо вместо простоты автор стремится найти красоту и находит неприятнейшие красивости.
Второй рассказ этого автора «Активное выступление» — какое-то странное воскресение героя гоголевской «Шинели». Герой нашего автора, архивный человек, воскрешается волей начальства, а не своей волей. Такие «воскресенцы» недолго, не очень полезно живут.
Затем рассказ «Свадьба». Здесь приходится повторить, что всё видимое нами, все условия, в которых мы живём, создаются из мелочей, как организм из невидимых клеток. Все эти мелочи в высокой степени важны, но надо суметь тщательно отобрать наиболее характерные. Наши большие романы о стройках плохо удаются авторам именно потому, что они перегружены описаниями мелочей, взятых без выбора. Люди увлекаются детализацией, и за обилием мелочей читатель не видит, в чём дело. Магнитогорск, Днепрострой и т. д. становятся как бы отвлечёнными понятиями. Пропадает самое существенное значение огромнейшей массы человеческой энергии, самой ценнейшей энергии в мире. Её воплощение, её реализация — это процесс, который по смыслу своему идёт гораздо дальше тех газетных восхвалений и поспешно написанных книг, которые мы читаем. На самом деле, во всех областях творчеством людей нашей страны совершаются процессы, — чудесами называть их не принято, — скажем, чудовищного значения. Действует энергия людей, ещё не принимавших участия в свободном жизнетворчестве, и людей, которые не тронуты отупляющей обработкой школы старого времени, — не имеют традиций — мозолей в мозге, — не имеют «книжной наследственности», которой особенно сильно и в форме особенно острой страдала наша интеллигенция, — интеллигенция критически мыслящая, но по существу своему бездеятельная, если исключить из неё тот небольшой слой, который принимал то или иное участие в активной революционной работе. Все остальные углублялись в длительнейшие разговоры на темы о том, существует ли вселенная реально или нам только кажется, что она существует. И зачем она существует, а также зачем кажется нам, что она действительно существует. И едим ли мы действительно существующие или воображаемые огурцы? И вдруг окажется, что во время воображаемого нами дождя мы пользуемся зонтиками, не существующими реально?
Эта философия людей, не уверенных в реальности своего бытия, объяснялась тем, что их бытие не реализировалось, не укреплялось деяниями. Они говорили и писали языком, образцы коего приводит умник Герцен в «Былом и думах». «Конкретизирование абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущего духа, с которой он, определяясь для себя, потенцируется из естественной имманентности в гармоническую сферу обратного сознания в красоте».
Почти сотню лет люди занимались празднословием, взаимно поражая и восхищая друг друга мудростью своей. А когда густо засеянная сорняком абстракции, непонятная действительность развернулась пред ними как социальная революция, они всё-таки нашли в себе некую силу зоологического сопротивления величайшей и единственной истине мира, были разбиты, бежали или выброшены вон из нашей страны и ныне, вымирая, продолжают за границами её привычную болтовню, уснащая её идиотической ложью и клеветой по адресу пролетариата-диктатора, творящего всемирное дело освобождения людей труда из цепей капитализма.
