– Может быть, я ошибся домом, сударыня? – спросил мистер Фарфрэ, мигая от смущения и нервно похлопывая себя хлыстом по гетрам.

– О нет, сэр… садитесь. Раз уж вы здесь, подойдите ближе и присядьте, – любезно проговорила Люсетта, стараясь избавить его от чувства неловкости. – Мисс Хенчард придет сию минуту.

Это, конечно, было не совсем верно, но что-то в этом молодом человеке – какая-то северная четкость и суровая прелесть, приводившие на память хорошо настроенный музыкальный инструмент и сразу возбудившие к нему интерес Хенчарда, Элизабет-Джейн и весельчаков в «Трех моряках», – понравились Люсетте, и его неожиданный приход был ей приятен. Гость поколебался, бросил взгляд на кресло, решил, что не будет большой беды, если он останется (тут он ошибся), и сел.

Внезапное появление Фарфрэ объяснялось просто тем, что Хенчард разрешил ему встречаться с Элизабет-Джейн, если он намерен посвататься к ней. Сначала Дональд не обратил внимания на неожиданное письмо Хенчарда, но одна исключительно удачная сделка настроила его благожелательно ко всем на свете, и он решил, что теперь может позволить себе жениться, если захочет. А какая же еще девушка была так мила, бережлива и вообще хороша во всех отношениях, как Элизабет-Джейн? Не говоря уже о ее личных качествах, женитьба на ней, естественно, повлекла бы за собой примирение с его бывшим другом Хенчардом. Поэтому Фарфрэ простил мэру его резкость и сегодня утром, по дороге на ярмарку, зашел в его дом, где узнал, что Элизабет теперь живет у мисс Темплмэн. Слегка раздосадованный тем, что не нашел ее ожидающей и готовой встретить его, – так уж противоречивы мужчины! – он поспешил в «Высокий дом», где увидел не Элизабет, но ее хозяйку.

– Сегодня, кажется, большая ярмарка, – сказала Люсетта, ибо взгляд их, естественно, привлекала к себе сутолока за окнами. – Меня очень интересуют ваши многолюдные ярмарки и рынки. О чем только я не думаю, когда смотрю на них отсюда!

Он, видимо, не знал, что на это ответить, но вот до них донесся гул толпы, – голоса звучали, как шум небольших волн, взметаемых ветром на море, причем иногда чей-нибудь голос выделялся среди других.

– Вы часто смотрите в окно? – спросил Фарфрэ.

– Да… очень часто.

– Вы ищете глазами знакомого?

Почему-то она ответила ему следующими словами: – Я просто смотрю на это, как на картину. Но теперь, – продолжала она, повернувшись к нему с любезной улыбкой, – теперь я, быть может, действительно буду искать в толпе знакомого… быть может, я буду искать вас. Ведь вы постоянно бываете здесь, правда? Ах… я шучу! Но разве не забавно искать в толпе знакомого, даже если он тебе не нужен! Это рассеивает гнетущее чувство подавленности, которое испытываешь, когда никого не знаешь в толпе, а потому не можешь слиться с нею.

– Это верно!.. Вы, очевидно, очень одиноки, сударыня?

– Никто и представить себе не может, как одинока.

– Однако говорят, что вы богаты?

– Пусть так, но я не умею пользоваться своим богатством. Я переехала в Кэстербридж, решив, что мне будет приятно жить здесь. Но я не знаю, так это или нет.

– Откуда вы приехали, сударыня? – Из окрестностей Вата.

– А я из-под Эдинбурга, – проговорил он негромко. – Лучше жить на родине – что правда, то правда, но приходится жить там, где можно заработать деньги. Это очень грустно, но это всегда так! Зато я в нынешнем году много нажил. О да, – продолжал он с непосредственным воодушевлением. – Видите вы того человека в коричневой казимировой куртке? Этой осенью я купил у него большую партию пшеницы, когда цены на нее стояли низкие, а потом, когда они немного поднялись, я продал все, что у меня было! Тогда мне это принесло лишь маленькую прибыль, но оказалось, что фермеры придерживали; свою пшеницу в ожидании более высоких цен, да, придерживали, хотя крысы грызли скирды напропалую. И вот, как только я распродал всю партию, цены на рынке упали, и я купил; пшеницу тех, кто ее придерживал, купил еще дешевле, чем в первый раз. А потом, – порывисто воскликнул Фарфрэ с сияющим лицом, – несколько недель спустя я продал ее, когда она опять повысилась в цене! Таким образом, я не гнался сразу за большим барышом, а наживал помаленьку и за короткое время нажил пятьсот фунтов… Каково! – И, совершенно позабыв, где он находится, Дональд хлопнул рукой по столу. – А те, что придерживали свой товар, не заработали ничего!

Люсетта смотрела на него критически, но с интересом. Для нее он был человеком совершенно нового типа. Наконец он перевел глаза на хозяйку, и их взгляды встретились.

– Но я вам, конечно, наскучил! – воскликнул он.

– Вовсе нет, – сказала она, слегка краснея.

– Неужели нет?

– Напротив. Вы чрезвычайно интересны.

Теперь и Фарфрэ порозовел от смущения.

– Я хочу сказать, вы – шотландцы, – поспешила она поправиться. – Вы свободны от крайностей, свойственных южанам. Все мы, обыкновенные люди, – или страстны или бесстрастны, или пылки или холодны. А у вас две температуры сразу – высокая и низкая.

– Что вы хотите этим сказать? Объясните, пожалуйста, сударыня.

– Вы веселы – и думаете о том, как преуспеть. Через минуту вам взгрустнулось – и вы начинаете вспоминать о Шотландии и своих друзьях.

– Да, я иногда думаю о родном доме, – согласился он простодушно.

– И я тоже… насколько это возможно для меня. Ведь я родилась в старом доме, а его снесли, чтобы построить новый, получше, значит, мне теперь, в сущности, не о чем вспоминать.

Люсетта не сказала, – хотя могла бы сказать, – что этот дом стоял не в Бате, а в Сент-Элье.

– Но горы, и туманы, и скалы, они-то остались! И разве они не все равно что родной дом?

Она покачала головой.

– А для меня это так… для меня это так… – проговорил он негромко, видимо уносясь мыслями на север.

Чем бы это ни объяснялось, – национальностью Фарфрэ или же индивидуальностью, – но Люсетта была права, когда говорила, что пить его жизни сплетена из двух волокон – начала коммерческого и начала романтического, – и временами их легко отличить друг от друга. Как разноцветные шерстинки в пестром шнуре, эти противоположности переплетались, не сливаясь.

– Вам хотелось бы вернуться на родину? – спросила она.

– О нет, сударыня! – ответил Фарфрэ, быстро очнувшись.

Ярмарка за окнами была теперь в самом разгаре, многолюдная и шумная. Раз в год на ней нанимали рабочих, и сегодня толпа резко отличалась от той, что была здесь несколько дней назад. Издали она казалась светло-коричневой, испещренной белыми пятнами, – основную ее массу составляли батраки в светлых блузах, пришедшие искать работу. С холщовыми блузами возчиков перемежались высокие чепцы женщин, напоминавшие верх крытой повозки, их ситцевые платья и клетчатые шали, – здесь нанимали также и женщин. В толпе, на углу тротуара, стоял старый пастух, обративший на себя внимание Люсетты и Фарфрэ своей неподвижностью. Это был человек, явно сломленный жизнью. Она далась ему нелегко прежде всего потому, что телосложение у него было слабое. Он так сгорбился от тяжелой работы и старости, что человеку, подошедшему к нему сзади, почти не видно было его головы. Пастух воткнул свой посох в канаву и оперся на его крюк, отполированный долголетним трением о ладони владельца и блестевший, как серебро. Старик позабыл, где он находится и зачем пришел сюда, и глаза его не отрывались от земли. Неподалеку от него велись переговоры, имевшие к нему непосредственное отношение, но он ничего не слышал, и казалось, будто в голове его мелькают приятные воспоминания об удачах, выпадавших на его долю в молодости, когда он был мастером своего дела и легко находил работу на любой ферме.

Переговоры велись между фермером из отдаленной местности и сыном старика. И переговоры эти зашли в тупик. Фермер не хотел брать корки без мякиша, иными словами, – старика без молодого, а у сына на той ферме, где он теперь работал, была возлюбленная, которая стояла тут же, ожидая результатов с побелевшими губами.

– Тяжко мне с тобой разлучаться, Нелли, – проговорил молодой человек, волнуясь. – Но сама видишь: