больше восхищалась. Никогда в жизни не слышала она такого пения, да и большинству присутствующих, очевидно, не часто доводилось слышать что-либо подобное – они уделяли певцу гораздо больше внимания, чем обычно. Они не перешептывались, не пили, не окунали своих чубуков в эль, чтобы их увлажнить, не придвигали кружек к соседям. Да и сам певец так расчувствовался, что Элизабет показалось, будто на глаза у него навернулись слезы, когда он запел следующую строфу:

Раздался взрыв рукоплесканий, затем наступила глубокая тишина, еще более выразительная, чем рукоплескания. Тишина была такая, что, когда послышался треск, – оттого что Соломон Лонгуэйс, один из тех, кто сидел в неосвещенном конце комнаты, обломил слишком длинный для него чубук, – это было воспринято всеми как грубый и неуважительный поступок. Потом судорожно завертелся вентилятор в окне, и глубокое впечатление от песни Дональда на время сгладилось.

– Неплохо… очень даже неплохо! – пробормотал Кристофор Кони, тоже сидевший здесь. И, вынув трубку изо рта, но не отводя ее, сказал громко: – Ну-ка, валяйте следующий куплет, молодой джентльмен, просим вас!

– Вот-вот… Спойте-ка еще разок – не знаю, как вас звать, – проговорил стекольщик, толстый человек, с головой как котел, в белом фартуке, подоткнутом под пояс. – В наших краях не умеют так воспарять душой, – и, повернувшись к соседям, спросил вполголоса: – Кто этот молодец?.. Шотландец, что ли?

– Да, прямо с шотландских гор, надо полагать, – ответил Кони.

Фарфрэ повторил последний куплет. Много лет не слышали завсегдатаи «Трех моряков» такого волнующего пения. Необычность акцепта, взволнованность певца, его глубокое понимание характера песни, вдумчивость, с какой он достигал самой высокой выразительности, удивляли этих людей, чрезмерно склонных подавлять свои эмоции иронией.

– Черт меня побери, если наши здешние места стоят того, чтобы так про них петь! – проговорил стекольщик, после того как шотландец снова спел песню и голос его замер на словах «мой край родной». – Ежели сбросить со счета всех дураков, мошенников, негодяев, распутных бабенок, грязнух и прочих им подобных, то в Кэстербридже, да и во всей округе, чертовски мало останется людей, стоящих того, чтобы величать их песней.

– Правильно, – согласился лавочник Базфорд, уставившись в столешницу. – Что и говорить, Кэстербридж – старая, закоснелая обитель зла. В истории написано, что мы бунтовали против короля не то сто, не то двести лет тому назад, еще во времена римлян, и что многих повесили тогда на Висельном Холме и четвертовали, а куски их тел разослали по всей стране, словно мясо из мясной лавки; и я лично охотно этому верю.

– Зачем же вы, молодой господин, покинули свои родные места, если вы к ним так привержены? – спросил сидевший поодаль Кристофер Кони тоном человека, предпочитающего вернуться к первоначальной теме разговора. – Могу поклясться, не стоило вам уезжать оттуда ради нас, потому что, как сказал мистер Билли Уилс, мы здесь – народ ненадежный, и самые лучшие из нас иной раз поступают не совсем честно – ведь ничего не поделаешь: зимы тяжелые, ртов много, а господь всемогущий посылает нам уж очень мелкую картошку, так что никак всех не накормишь. Где нам думать о цветах да о личиках красоток, – куда уж нам! – впору бы только о цветной капусте подумать да о свиных головах.

– Не может быть! – проговорил Дональд Фарфрэ, с искренним огорчением вглядываясь в окружающие его лица. – Вы говорите, что даже лучшие из вас не совсем честны… да разве это возможно? Неужели кто- нибудь тут берет чужое?

– Нет, нет. Боже сохрани! – ответил Соломон Лонгуэйс, мрачно улыбаясь. – Это он просто так, болтает зря, что в голову взбредет. Он всегда был такой – с подковыркой, – и, обратившись к Кристоферу, сказал укоризненно: – Не будь слишком уж запанибрата с джентльменом, про которого тебе ничего не известно… и который приехал чуть не с Северного полюса.

Кристоферу Кони заткнули рот, и, не встретив ни у кого сочувствия, он что-то забормотал себе под нос, чтобы дать выход своим чувствам:

– Будь я проклят, но уж если б я любил свою родину даже вполовину меньше, чем любит свою этот малый, я бы скорее согласился зарабатывать чисткой свиных хлевов у соседей, но не уехал бы на чужбину! Что до меня, то я люблю свою родину не больше, чем Ботани-Бэй!

– Ну-ка, попросим теперь молодого человека допеть балладу до конца, а не то нам здесь ночевать придется, – сказал Лонгуэйс.

– Она вся, – отозвался певец, как бы извиняясь.

– Черт побери, так послушаем другую! – воскликнул хозяин мелочной лавки.

– А вы не можете спеть что-нибудь для дамского пола, сэр? – спросила тучная женщина в красном с разводами переднике, который так туго перетягивал ее телеса, что завязки совсем скрылись под складками жира.

– Дай ему вздохнуть… дай ему вздохнуть, тетка Каксом. Он еще не отдышался, – сказал стекольщик.

– Уже отдышался! – воскликнул молодой человек и, тотчас же затянув песню «О, Нэнни!», спел ее безупречно, а потом спел еще две-три, столь же чувствительные, и закончил концерт, исполнив, по настоятельной просьбе публики, песню «Давным-давно, в старину».

Теперь он окончательно покорил сердца завсегдатаев «Трех моряков» и даже сердце старика Кони. Иногда певец был странно серьезен, и это на минуту казалось им смешным; но они уже видели его как бы сквозь золотую дымку, которую словно источала его душа. Кэстербридж был не лишен чувствительности… Кэстербридж был не чужд романтики, но чувствительность этого пришельца чем-то отличалась от кэстербриджской. Впрочем, быть может, различие было только внешнее, и среди местных жителей шотландец сыграл такую же роль, какую играет поэт повой школы, берущий приступом своих современников: он, в сущности, не сказал ничего нового, однако он первый высказал то, что раньше чувствовали все его слушатели, но – смутно.

Подошел молчаливый хозяин и, опершись на ларь, стал слушать пение молодого человека, и даже миссис Стэннидж каким-то образом ухитрилась оторваться от своего кресла за стойкой и добраться до дверного косяка, причем добиралась она, переваливаясь, словно бочка, которую ломовик перекатывает по настилу, едва удерживая ее в вертикальном положении.

– Вы собираетесь остаться в Кэстербридже, сэр? – спросила она.

– К сожалению, нет! – ответил шотландец, и в голосе его прозвучала грусть обреченного. – Я здесь только проездом! Я еду в Бристоль, а оттуда за границу.

– Всем нам поистине прискорбно слышать это, – заметил Соломон Лонгуэйс. – В кои-то веки попал к нам такой соловушка, и нам его жалко терять. Сказать правду, познакомиться с человеком, который прибыл из такой дали – из страны вечных снегов, если можно так выразиться, где волки, и дикие кабаны, и прочие опасные зверюги встречаются не реже, чем у нас черные дрозды, – это нам не каждый день удается, и, когда такой человек открывает рот, мы, домоседы, можем почерпнуть у него много полезных и достоверных сведений.

– Да, только вы ошибаетесь насчет моей родины, – проговорил молодой человек, оглядывая окружающих печальным и пристальным взглядом; но вдруг глаза его загорелись и щеки запылали: им овладело страстное желание вывести собеседников из заблуждения. – У нас вовсе нет ни вечных снегов, ни волков!.. Правда, снег выпадает зимой и… ну, порой немножко и летом, и кое-где можно встретить двух-трех «серых», только что же в этом страшного? Слушайте, вы только попробуйте съездить летом в Эдинбург, осмотрите Трон Артура и его окрестности, а потом озера и все наше нагорье – в мае и в июне, – и вы