— Мне неприятен твой сарказм, Сью. Будь добра, сделай, как я попрошу! Я уже говорил, что в этот час я обычно читаю главу из Евангелия, а потом молюсь. Прошу тебя, возьми любую из моих книг, какая тебе понравится, сядь ко мне спиной и предоставь меня моей привычке. Ты никак не хочешь присоединиться ко мне?

— Я буду смотреть на тебя.

— Не надо. Не дразни меня, Сью.

— Хорошо, хорошо, я сделаю все, как ты сказал, я не буду тебя больше сердить, Джуд, — сказала он тоном ребенка, решившего быть послушным, и тут же повернулась к нему спиной. Возле нее лежала Библия маленького формата — не та, что была у него, а другая. Она взяла и листала ее, пока он молился. — Джуд, — сказала она весело, когда он кончил и вернулся к ней, — хочешь, я сделаю тебе новый Новый завет, какой я сделала для себя в Кристминстере?

— Ну, сделай. А как это?

— Я взяла и переделала мой старый: вырезала все послания и переставила их в том порядке, как они были написаны, — сначала послания к фессалонийцам, потом остальные послания, а уж потом Евангелие. Потом дала все это переплести. Мой друг из университета, мистер… впрочем, зачем тебе знать, как его звали, беднягу, — сказал, что я очень хорошо придумала. И верно, после этого книга стала вдвое интереснее и понятнее.

— Гм! — произнес Джуд, почуяв в этом что-то кощунственное.

— А вот еще одно литературное преступление, — сказала она, перелистывая Песнь Песней, — этот краткий пересказ содержания в начале каждой главы, убивающий душу поэмы. Не волнуйся, никто и не требует вдохновения для заголовков. А многие богословы даже относятся к ним с презрением. Смех берет, как подумаешь об этих старейших или епископах, уже не помню, сколько их там было, двадцать четыре, что ли, как они сидят с постными лицами и сочиняют эту ерунду.

Лицо Джуда выражало страдание.

— Ты настоящая вольтерьянка! — прошептал он.

— Правда? Тогда я больше ничего не скажу, кроме одного — никто не имеет права фальсифицировать Библию! Я ненавижу эту ложь, когда пытаются замуровать в теологических абстракциях восторженную, естественную человеческую любовь, воспетую в этой великой и страстной песне! — После его упрека она заговорила горячо, чуть ли не дерзко, и на глаза у нее навернулись слезы. — Как мне недостает друга, который поддержал бы меня! Никто никогда со мною не согласен!

— Что ты, милая Сью, моя хорошая Сью, разве я против тебя? — сказал он, беря ее руку и удивляясь, что она вкладывает столько чувства в обыкновенный спор.

— Да, против, против! — воскликнула она, отворачиваясь, чтобы скрыть от него слезы, — Ты заодно с этими людьми из педагогического колледжа или почти заодно! А я все равно считаю, что пояснять строки поэмы: 'Куда ушел возлюбленный твой, о прекраснейшая из женщин?' — примечанием: 'Церковь исповедует свою веру' — это просто курам на смех!

— Ну, хорошо, пусть так! Ты все принимаешь так близко к сердцу! Сейчас я и сам склонен дать мирское толкование этим словам. И если уж на то пошло, ты знаешь; что прекраснейшая из женщин для меня — это ты!

— Тебе не следует этого говорить! — отозвалась она, и в голосе ее прозвучала суровая нотка.

Их глаза встретились, и они пожали друг другу руки, словно старые друзья-приятели. Джуд понял, сколь нелепо спорить о таком отвлеченном предмете, а она — как глупо плакать из-за того, что написано в такой древней книге, как Библия.

— Я не буду трогать твоих убеждений, честное слово! — продолжала она примирительно, так как теперь он был, пожалуй, куда более взволнован, чем она. — Но мне всегда так хотелось найти друга, которого я могла бы вдохновить на что-то высокое, и когда я узнала тебя и поняла, что ты хочешь быть мне другом, я, — что ж, признаюсь, — я подумала, что как раз ты и можешь быть этим другом. Но ты столько принимаешь на веру по традиции, что я совершенно теряюсь.

— Видишь ли, дорогая, мне кажется, что каждый должен принимать что-то на веру. Жизнь слишком коротка, чтобы доказывать каждый постулат Евклида прежде, чем в него поверить. Я принимаю христианство.

— Что ж, пожалуй, ты мог бы принять кое-что и похуже.

— Да, конечно. А пожалуй, и принимал! — Он вспомнил об Арабелле.

— Я не стану спрашивать, что, потому что ведь мы решили быть добрыми друзьями, да? И никогда, никогда не будем сердить друг друга? — Она доверчиво поглядела на него, и голос ее словно проник в его сердце.

— Ты всегда будешь мне дорога! — сказал Джуд.

— А ты — мне. Ведь ты такой прямодушный и все прощаешь своей негодной, надоедливой Сью!

Он отвел глаза: эта дружеская нежность была слишком мучительна. Быть, может она-то и разбила сердце бедному автору передовиц. Теперь пришел его черед? Но Сью так мила!.. Если б только он мог забыть, что она женщина, с такой же легкостью, с какой она забыла, что он мужчина, каким чудесным товарищем она была бы, — ведь разногласия по отвлеченным вопросам только сближали их в обычной, повседневной жизни. Она была ему ближе всех женщин, которых он знал, и он не допускал мысли, что время, вера или разлука могут отнять ее у него. Однако ее неверие его огорчало.

Они сидели, пока она не уснула, а следом за ней, не вставая со стула, задремал и он. Каждый раз, как он пробуждался, он переворачивал ее вещи и раздувал огонь. Около шести он проснулся окончательно, зажег свечу и убедился, что ее платье просохло. В кресле было удобнее, чем на стуле, поэтому она еще продолжала спать, укрывшись его пальто, и казалась теплой, словно свежая булочка, и мальчишески юной, словно Ганимед. Положив перед ней одежду и тронув ее за плечо, он спустился во двор и умылся при свете звезд.

Вернувшись, он застал Сью в ее обычном виде.

— Смогу я выйти, чтобы меня не увидели? — спросила она. — Город еще не проснулся.

— Но ты же еще не завтракала!

— А я и не хочу! Ох, наверное, мне не надо было убегать из школы! В холодном утреннем свете все выглядит совсем по-другому, верно? Просто не знаю, что скажет на это мистер Филотсон! Я поступила туда только потому, что он так хотел. Он — единственный человек на свете, кого я уважаю или, скорее, побаиваюсь. Надеюсь, он простит меня, но разбранит ужасно!

— Я поеду к нему и объясню… — начал было Джуд.

— Нет, не надо. Какое мне до него дело! Пусть думает что угодно — все равно я буду поступать, как захочу!

— Но ты только что сама сказала…

— Ну и что? А я все равно буду делать все по-своему и с ним не посчитаюсь. Я уже решила, как быть, — поеду к сестре одной нашей ученицы, она приглашала меня к себе. У нее школа возле Шестона, — это милях в восемнадцати отсюда, — поживу там, пока все уляжется, а потом вернусь в колледж.

В последнюю минуту она позволила сварить ей чашку кофе на спиртовке, которую он держал у себя в комнате, чтобы иметь возможность готовить себе завтрак каждый день перед уходом на работу, когда весь дом еще спал.

— Теперь закуси — и в путь, — сказал он. — По-настоящему позавтракаешь, когда доберешься до места…

Они потихоньку вышли из дому, и Джуд решил проводить ее до вокзала. Когда они шли по улице, из окна верхнего этажа высунулась чья-то голова и тут же спряталась. Сью как будто раскаивалась в своей опрометчивости и жалела, что подняла бунт; при расставании она пообещала дать знать о себе, когда ее снова допустят в педагогическую шкблу. Стоя рядом на платформе, они чувствовали себя несчастными, и было видно, что ему хочется сказать ей еще что-то.