моих посещений. Фактически, это по моему предложению в этот реестр внесли и нашего эксцентричного изготовителя бомб Эмиля Гансера.
Однако его лидерство никоим образом не воспринималось единодушно, пока, с другой стороны, в несовместимых группах, возникавших и объединявшихся из выборных соображений, скоро возникали ссоры и распри, и такие хрупкие коалиции распадались. В редакции «Беобахтер» сыпался град частично оправданных критических стрел в адрес самого Гитлера, который частично возглавлялся Антоном Дрекслером при активной поддержке Готфрида Федера. Дрекслер хотел перестроить партию согласно своим менее революционным принципам, а Федер, возможно, играл свою собственную игру. Они называли Гитлера диктатором и примадонной и заявляли, что, если партия вообще будет когда-то восстановлена, над ним надо будет осуществлять больший контроль. Его, главным образом, критиковали за провал путча, который в ретроспективе рассматривался как опрометчивая и плохо организованная попытка захвата власти.
Более опасным по-прежнему являлось намерение Людендорфа сосредоточить контроль над националистическими группами в своих собственных руках и воспользоваться отсутствием Гитлера для того, чтобы навсегда нейтрализовать его. Чтобы достичь этого и привлечь под свое крыло запрещенную, но все еще функционирующую нацистскую партию, он пригласил Георга Штрассера на роль политического лидера и организатора. Я не особенно контактировал с ним. У Штрассера была аптека в Ландшуте, где он организовал небольшой батальон CA, бывший на практике куда более дисциплинированным и более эффективным, чем эта группировка в Мюнхене. Штрассер был одаренным организатором и должен был сыграть важную, но часто независимую роль в годы, последовавшие за этим периодом. Штрассер и Людендорф между собой завоевали преданность Розенберга – этого назначенного Гитлером преемника, но это лишь ускорило раскол в партии, поскольку антирозенберговская фракция, возглавляемая тремя формальными соправителями, набирала силы.
Я через Родера был в почти непрерывной связи с Гитлером и держал его в курсе внутрипартийных интриг. Мне стало ясно, что уличные марши и демонстрации никуда нас не приведут, и, выступая за кампанию в парламентских рамках, я оказался, как обычно, в оппозиции к Розенбергу. Я питал мало доверия к менее значительным ориентирам и продолжал обращать внимание на то, что, если наше движение намеревается чего-либо достичь в воскрешенном виде, оно должно находиться единственно под руководством Гитлера. Один злонамеренный акт, совершенный Розенбергом, который я не сумел предотвратить, – когда последний вычеркнул Геринга из списка кандидатов, что виделось мною как чудовищное проявление ничтожности со стороны человека, который безнаказанно выпутался из этой заварухи.
Гитлеру стало понятно, что он не сможет контролировать эти маневры из своей комфортабельной темницы, и в июле он секретно передал письмо, официально отмежевываясь от этой междоусобной драки и фактически отказываясь от лидерства в партии. Его здравая политическая интуиция подсказывала ему, что лучше всего – дать другим фракциям возможность подраться и не привлекать слишком много внимания к себе в данный момент. Умеренное правительство Баварской народной партии под руководством доктора Генриха Гельда взяло на себя политическую власть, а фон Лоссова сменил генерал фон Крессенштайн. Фактически, вполне всерьез обсуждалось, не выслать ли Гитлера после освобождения в его родную Австрию. Сейчас мы знаем, что он не был репатриирован лишь потому, что австрийское правительство не хотело иметь его у себя. Ко времени его выхода из тюрьмы партийное колесо совершило полный оборот, и он был провозглашен единственным человеком, способным все поправить. С того времени его положение никогда всерьез не оспаривалось.
В тот день, когда он покидал Ландсберг, он заехал в мой новый мюнхенский дом на Пиенценауэрштрассе на спокойный торжественный обед. Приглашение было передано через Родера. Тем временем я получил последний платеж за ликвидированные интересы Ганфштенгля в Америке и смог приобрести этот очень привлекательный дом в квартале Герцог-Парк. В нем была огромная мастерская и много шарма, и вот после всех этих лет я опять жил в нем, хотя мы его перестроили, а мастерская исчезла.
Он приехал примерно в половине шестого в своем коротком синем саржевом костюме, которым так гордился, застегнутый на все пуговицы, с тем весом, что он приобрел в Ландсберге. Эгон вместе со мной встречал его в дверях. «Так рад снова видеть тебя, дядя Дольф!» – сказал он, и Гитлер вел его за руку, пока мы шли по коридору. У меня был большой концертный рояль в студии, и не успел я собраться с мыслями или проявить какое-то гостеприимство, как Гитлер, выглядевший возбужденным и взвинченным, почти умоляюще произнес: «Ганфштенгль, сыграйте мне «Либестод»!» Эта была одна из моих пьес, которые я играл в компании. Поэтому я сел и отбарабанил эту великолепную вещь из «Тристана и Изольды» с украшениями Листа, и, похоже, фокус удался. Он расслабился. Появилась моя жена, и он был очень рад ей, снова извинившись за сцену в Уффинге год назад и напевая вполголоса нашей маленькой дочери Герте. В его забавном огорченном поведении сквозила какая-то ревность ко мне за то, что у меня такая симпатичная жена.
Поначалу между нами состоялся короткий разговор. «Итак, – произнес он своим неуверенным тоном, являвшимся частью его характера, – после той вашей маленькой квартиры на Генцштрассе кто бы мог подумать, что мы встретимся вновь в прекрасном доме в лучшем районе города. Вы – самый аристократичный знакомый из всех, кто у меня есть». Он находился под сильным впечатлением и непрестанно повторял фразу о благородном месте, каковым оно и было на самом деле. Это была самая фешенебельная часть Мюнхена. Вдруг он оглянулся через плечо и остановился на полуслове. «Прошу прощения, – с сожалением извинился он, – это последствия тюрьмы. Постоянно ожидаешь, что тебя кто-то подслушивает» – и принялся живописать психологический эффект подглядывания через замочную скважину в тюремной двери.
Мы приготовили по-настоящему роскошный обед, за которым последовали австрийские пирожные, которые он любил. Я заметил, что он практически не пил, так что не было нужды держать бутылку подальше от него. Действительно, примерно в этот период у него начали развиваться вегетарианские вкусы, которые впоследствии стали так заметны. Может быть, это началось с необходимости сбросить лишний вес с помощью диеты, но, как обычно, он сделал это личной темой. «Если я чувствую, что мясо и алкоголь разрушают мою систему, я надеюсь, что, по крайней мере, у меня найдется достаточно силы воли, чтобы обойтись без них, какое бы наслаждение от них я ни испытывал», – обычно говорил он. Но в тот вечер с его аппетитом было все в порядке.
После обеда он стал разминаться, вышагивая взад-вперед по комнате, как солдат, с руками, сцепленными за спиной. Он никогда не был похож на человека, любящего посидеть. Каким-то образом он опять вернулся к военной теме, и мы обнаружили, что его способности подражания охватывают не только человеческий голос. Он поделился некоторыми воспоминаниями о Западном фронте и стал имитировать артиллерийский обстрел. Он мог воспроизвести грохот любой вообразимой пушки: германской, французской или английской, гаубиц, 75-мм орудий, пулеметов как в отдельности, так и вместе. Под звуки его потрясающего голоса мы действительно пережили пять минут битвы на Сомме, и я не могу вообразить, что подумали о нас соседи. К счастью, окна были закрыты, а дом окружал весьма обширный сад. Для поддержания его духа я просто преподнес ему в качестве подарка при возвращении домой подлинный документ, подписанный Фридрихом Великим, который передавался в моей семье по наследству. «Не забывайте, что даже старый Фриц сидел на барабане, грызя ногти после сражения при Гонкирхе, ломая голову, что же ему теперь делать!» – попробовал я подбодрить его. Его глаза засверкали. Мы чуть ли не физически ощущали, как в нем накапливалась энергия.
Вдруг он разразился большущей политической тирадой. К моему ужасу, он изверг еще более дистиллированную эссенцию всей той чепухи, что фабриковали Гесс с Розенбергом. Все эти смехотворные предрассудки мелких мозгов пехотинца, неспособных оценить баланс мировых сил и сосредоточиться вместо этого на внутренних конфликтах чисто континентальной войны и политики. «Мы достигнем решения во Франции! – вопил Гитлер. – Мы превратим Париж в развалины. Мы разорвем версальские оковы!» «О боже, – подумал я. – Париж – в руинах, Лувр и все эти сокровища искусства исчезнут!» Каждый раз, когда Гитлер погружался в это настроение, я ощущал почти физическую боль.
Похоже, он вышел из Ландсберга со своими наихудшими предубеждениями, еще более укрепившимися. Я уверен, что это была точка, в которой его скрытые радикальные тенденции начали кристаллизоваться,
