Возможно, одна из главных причин, почему он держал меня возле себя столь долгие годы, даже тогда, когда мы радикально разошлись во взглядах по поводу политики, состояла в том, что у меня был особенный дар, которым я, видимо, обладал, играя ту музыку, которую он любил, именно в оркестровом стиле, который он предпочитал. Эффект, производимый этим маленьким пианино на полу, покрытом линолеумом, не должен был уступать звенящим нотам какого-нибудь «Стейнвея» в Карнеги-Холл.
Потом мы вместе проводили бесчисленные музыкальные сессии. У него не оставалось времени на Баха, да и немногим больше было на Моцарта. В той музыке не хватало кульминаций, необходимых его турбулентной натуре. Он слушал Шумана и Шопена. Ему также нравились некоторые пьесы Рихарда Штрауса. Со временем я научил его ценить итальянскую оперу, но в финале всегда должен был быть Вагнер: «Мейстерзингеры», «Тристан и Изольда» и «Лоэнгрин». Я играл их, должно быть, сотни раз, и он никогда не уставал. Он обладал подлинным знанием и пониманием музыки Вагнера, он обрел это где-то, может быть, в венские дни, задолго до того, как я с ним познакомился. Это семя, может быть, было посеяно даже в Линце, где в начале века жил ученик Листа по имени Геллерих, являвшийся дирижером в местном оркестре и страстным поклонником Вагнера. Но где бы это ни случилось, оно стало частью гитлеровского существования. Я заметил, что есть прямая параллель между конструкцией прелюдии к «Мейстерзингерам» и структурой его выступлений. Целое переплетение лейтмотивов, декораций, контрапунктов и музыкальные контрасты, и спор – все это точно отражается в рисунке его речей, которые являлись симфоническими по конструкции и заканчивались гигантской кульминацией, как пронзительный звук вагнеровских тромбонов.
Я был чуть ли не единственным, кто общался со всеми его знакомыми. Обычно он держал их всех совершенно изолированно друг от друга и никогда не рассказывал, где был и куда собирается, или брал кого-нибудь из них с собой. Иногда он просил меня сопроводить его к Лаубокам на чай и усаживал меня за пианино. Думаю, это тешило его самолюбие – он мог показать кого-то с такими достоинствами. Лаубок был глубоко ему предан, а так как националистический психоз в Баварии возрастал, хранил немало оружия и боеприпасов для нацистов на подведомственных железнодорожных станциях. Он всегда был предупредительно вежлив со мной, но относился к какой-то здравомыслящей группе в партии, которую возмущали манеры, с которыми Гитлер обращался с людьми отличенными. Лаубок считал такой стиль поведения крайне опасным для дела партии. Готфрид Федер даже опубликовал памфлет, в котором Гитлер обвинялся в предпочтении «компании прекрасных женщин» своим обязанностям руководителя партии рабочего класса. Это был прямой намек на мою сестру Эрну и особенно мою жену, к которой у Гитлера возникла одна из его многочисленных страстей.
Был еще один случай, на этот раз в доме Генриха Гофмана, его друга-фотографа, где я стал играть некоторые футбольные марши, которым научился в Гарварде. Я объяснил Гитлеру все эти вещи о заводилах в группах поддержки и маршах, контрмаршах и хорошо обдуманном подстегивании истерического энтузиазма. Я рассказал ему о тысячах зрителей, которых эти уловки заставляют кричать в унисон «Гарвард, Гарвард, Гарвард, pa, pa, pa!», и о гипнотическом эффекте приемов такого рода. Я сыграл ему некоторые из маршей Соуза, а потом и свой собственный «Фаларах», чтобы продемонстрировать, как это можно сделать, приспособив немецкие мелодии, и придал им весь тот бодрый, жизнерадостный ритм, столь характерный для американской музыки и духового оркестра. И я, фигурально, заставил Гитлера кричать от энтузиазма. «Так это же, Ганфштенгль, как раз то, что надо для нашего движения, это же чудесно!» – и он стал ходить с напыщенным видом – ни дать ни взять участник военного парада! Потом он заставил оркестр CA разучить эту мелодию. Я даже сам написал десяток или около этого маршей, включая и тот, под который колонны коричневорубашечников шли через Бранденбургские ворота в тот день, когда он пришел к власти. «Ра-ра-ра!» превратилось в «Зиг хайль! Зиг хайль!».
Одна вещь, которая до меня очень рано дошла, – это отсутствие жизненно важного фактора в существовании Гитлера. У него не было нормальной сексуальной жизни. Я уже говорил, что у него развилась страстная влюбленность в мою жену, которая выражалась в цветах и целовании рук, в обожании во взгляде. Возможно, она оказалась первой симпатичной женщиной из хорошей семьи, которую он вообще встретил, но по нему никогда не ощущалось, что это влечение имеет физический характер. В этом была часть его исключительного дара самодраматизации, часть скрытых комплексов и органической импотенции, которая могла быть либо врожденной, либо приобретенной от заболевания сифилисом в молодые годы в Вене.
В тот ранний период все эти детали были мне неизвестны, и можно было только чувствовать, что здесь что-то не так. Перед вами человек с вулканическим запасом энергии, не имеющей видимого выхода, кроме его почти спиритических представлений на трибуне в качестве оратора. Большинство его друзей среди женщин были материнского типа: фрау Брюкман и фрау Бехштайн. Правда, я встречал еще одну женщину, которой было за пятьдесят – Карола Гофман. Это была ушедшая на пенсию школьная учительница, у нее был небольшой домик в пригороде Мюнхена Шольн, который он и его друзья использовали в качестве одного из штабов, где эта добрая дама заботилась о Гитлере и угощала его пирожными.
Одно время мы подумывали, что его подружкой является Дженни Хауг, его водитель. У нее была хорошая фигура, большие глаза, и она была похожа на продавщицу, каковой и являлась на самом деле. Она была племянницей или, по крайней мере, родственницей Оскара Кернера и работала в его магазине игрушек недалеко от Виктуален-Маркт. Фрау Анна Дрекслер, с которой я обычно беседовал на эту тему, сказала, что Дженни и Адольф встречаются в доме мелкого ювелира по имени Иозеф Фусс на Корнелиусштрассе и что та питает пылкую девичью страсть к Гитлеру, на которую тот не отвечает взаимностью. Она даже стала носить с собой маленький пистолет в кобуре под мышкой – как его добровольный телохранитель. Обедая с нами на Генцштрассе, он, когда наступал вечер, выходил на балкон и караулил приезд своей машины. Дженни часто сидела на заднем сиденье, дожидаясь его. Они уезжали вместе, но я знал, что он направляется только в какое-нибудь кафе, чтобы сидеть там и болтать полночи. Может быть, имели место ласка и нежность, но это было, как мне со временем стало ясно, все, на что был способен Гитлер. Моя жена быстро подвела тут итог: «Путци, – заявила она, – я говорю тебе, он кастрированный».
Как-то вечером, когда мы возвращались пешком домой из кафе «Ноймайер», Гитлер дал знак остальным, что хочет пройти со мной вперед. Я подпитывал его идеями и новостями, отобранными из иностранной прессы, и бывал приятно удивлен, когда обнаруживал, что они использовались в его речах. Этот человек был открыт для влияния извне, и я, ободренный, продолжал прилагать все усилия. «Герр Ганфштенгль, – произнес он, – вы, должно быть, будете разочарованы, если я в этих вечерних беседах ограничусь сравнительно простыми темами. Политическая агитация должна быть примитивной. В этом проблема всех других партий. Они стали чересчур профессиональными, слишком академичными. Рядовой человек с улицы не может за этим уследить и рано или поздно становится жертвой опрометчивых методов коммунистической пропаганды».
Я искренне согласился с ним и сказал, что одно на меня производит наибольшее впечатление и придает уверенность в конечном успехе – это его способность говорить простым, понятным языком, и при этом за словами скрывается настоящая энергия. Я сказал ему, что, учитывая совершенно различные условия в двух странах, мое сравнение будет не таким уж притянутым за уши, но он напоминает мне Теодора Рузвельта. Бывший президент имел мужество, жизненную силу и был знаком со многими манерами поведения людей, с образом их действий, а также обладал таким даром речи, который снискал любовь к нему простых людей. «Народ в Мюнхене говорит, что все, за что выступаете вы и ваша партия, – это беспорядки и крики, жестокость и насилие, – продолжал я. – Вы можете утешать себя тем, что все это говорилось и о Рузвельте, но он не обращал внимания и вел страну за собой». Я рассказал ему об эффективном использовании в американской политической жизни выразительных афоризмов и объяснил, как это усиливается колкими заголовками в газетах, наделяя идеи фонетическим, аллитерационным воздействием.
– Вы абсолютно правы, – ответил Гитлер. – Но как могу я вдолбить свои идеи в немецкий народ, не имея печати? Газеты совершенно игнорируют меня. Как я могу следить за своими успехами как оратор с нашей несчастной четырехстраничной «Фолькишер беобахтер», выходящей к тому же раз в неделю? Мы ничего не добьемся, пока она не будет выходить ежедневно.
И он рассказал мне о грандиозных планах, какие у них есть на случай, если удастся найти деньги.
Должно быть, именно в тот вечер я решил оказать более существенную помощь. Примерно в то же
