– И крышку прибить, сэр? – плотник показал рукой, как забивают гвозди.
– Прибить.
– И щели законопатить, сэр? – он провёл ладонью, словно держал в руке лебезу.
– Да.
– А поверх ещё и засмолить, сэр? – и он словно поднял котелок с дёгтем.
– Довольно! Что это пришло тебе в голову? Оборудовать спасательный буй из гроба – и никаких разговоров. Мистер Стабб, мистер Фласк, пройдёмте со мной на бак.
– Ишь пошёл, прямо так весь и вспыхнул. Целое ему ещё под силу, а вот на мелочах, поди ж ты, спотыкаешься. Ну, уж это мне не по душе. Сделал я капитану Ахаву ногу, так он её носит как джентльмен; а сделал коробку для Квикега, а он не пожелал сунуть в неё голову. Неужто всем трудам, какие я положил на этот гроб, пропадать впустую? А теперь вот приказывают сделать из него спасательный буй. Это вроде как старую одежду перелицовывать, выворотить тело наизнанку. Не по вкусу мне это портаческое дело, нет, совсем не по вкусу, несолидно это; да и не по мне. Пускай этим занимаются всякие лоботрясы, мы не им чета. Я люблю браться только за чистую, точную, нетронутую научную работу, что-нибудь такое, что честь по чести начинается в начале, в середине доходит до половины и кончается в конце; а не то что эта лицовка, у которой конец в середине, а начало в конце. Господи! и до чего же иные старушки любят бездельников и портачей! Я знал когда-то старушку шестидесяти пяти лет, которая сбежала с одним плешивым молодым жестянщиком. И по этой причине я никогда не соглашался на берегу делать работу для старых одиноких вдов, когда у меня была своя мастерская в Вайньярде: а вдруг бы ей взбрело в её старую одинокую голову сбежать со мной? Однако гей-то! тут в море нет белых чепцов, одни только белые пенные гребни. Ну-ка, ну-ка, посмотрим. Прибить крышку, законопатить щели, а потом пройтись ещё по ним дёгтем, поплотнее заделать швы и подвесить его над кормой на пружине с защёлкой. Виданное ли это дело, чтобы раньше когда так обращались с гробом? Иной суеверный старый плотник скорее согласился бы болтаться в снастях, чем взялся бы за такую работу. Да я-то сбит из сучковатой эрустукской сосны, мне всё нипочём. Пожалуйте вам гроб вместо подхвостника! И поплывём по свету с кладбищенским коробом за спиной. Да мне-то что? Мы, мастера по древесине, сколотим вам и свадебное ложе, и ломберный столик, а понадобится, так и гроб либо катафалк. Мы берём помесячно, или за каждый заказ, а то и издолу, или для ради самой работы, или же для ради доходов, не наше дело спрашивать, зачем да почему, если только нас не заставляют портачить, ну, а уж тогда мы по возможности стараемся от такой работы отвертеться. Гм! А теперь за дело, помаленьку-потихоньку. Я сделаю… постойте-ка, сосчитаем, сколько у нас человек в команде? Не помню. Ну, да ладно, сделаю тридцать спасательных верёвок на турецких узлах, по три фута длиной каждую, и прикреплю их кругом всего гроба. И будут у меня, если наш корабль потонет, тридцать весёлых молодцов драться между собой за один гроб – такое не часто можно увидеть под солнцем! А ну, где мой молоток, долото, котелок с дёгтем и свайка? За работу!
Глава CXXVII. На палубе
– Ступай назад, мальчик, я скоро вернусь. Ушёл! Моя собственная рука не подчиняется с такой готовностью моей воле, как этот ребёнок. – Храм божий! Что это такое?
– Спасательный буй, сэр. Приказ мистера Старбека. Эй, эй, сэр! осторожнее! Тут люк открыт.
– Спасибо, старик. Удобно лежит у тебя этот гроб, тут же и до склепа рукой подать.
– Как, сэр? Ах, до люка! Верно, верно, сэр.
– Послушай, не ты ли мастер сколачивать ноги? Не из твоей ли мастерской вышел вот этот обрубок?
– Из моей, сэр. Ну, как ободок, держит?
– Держит. Но ты, кроме того, ещё и гробовщик?
– Так, сэр. Я сладил этот гроб для Квикега; но теперь меня поставили, чтобы я переделывал его во что-то совсем другое.
– Так признайся сам: ведь ты просто старый мошенник и сущий варвар. До всего тебе дело, всюду суёшь нос, за всё хватаешься, один день ты мастеришь ноги, назавтра делаешь гробы, чтобы их туда упрятать, а потом ещё спасательные буи, из этих же самых гробов? Ты неразборчив, как боги, и так же, как они, на все руки мастер.
– Но я безо всякого умысла, сэр. Делаю что придётся.
– Вот, вот, и боги так же. Но послушай, разве ты не напеваешь, когда мастеришь гроб? Говорят, титаны насвистывали потихоньку, когда вырубали кратеры для вулканов, а могильщик в пьесе поёт с лопатой в руке[324]. А ты – нет?
– Пою ли я, сэр? Да нет, сэр, мне это ни к чему; тот могильщик, он, верно, пел потому, что у него лопата не пела, сэр. А в моём молоточке, вы только послушайте, какая музыка.
– Правда твоя; это потому, что здесь крышка служит хорошим резонатором, а хорошим резонатором доска становится, если под нею ничего нет. Однако, когда в гробу лежит тело, он всё равно остаётся таким же гулким, плотник. Тебе никогда не случалось вносить гроб на кладбище и задеть им по пути за ворота?
– Да ей-богу, сэр, я…
– Ей-богу? А что это значит?
– Ей-богу, сэр, это просто говорится так, такое восклицание, только и всего, сэр.
– Гм, гм, ну, продолжай.
– Я только хотел сказать, сэр, что…
– Ты что, шелковичный червь, что ли? Сучишь нить для своего одеяния из себя же самого? Что у тебя за пазухой? Тяни живей! И чтобы я этой ловушки больше не видел!
– Ушёл. Неожиданно это у него получилось; но шквалы всегда налетают неожиданно на жарких
