молнии, черной молнии, на миг погрузившей во тьму мою душу, иначе говоря, то было легкое затмение моей совести, которая тут же вновь ослепительно засверкала. Лишь на миг овладели мной дурные мысли, но я тут же нашел в себе силы подавить их, похоронив в самых глубоких тайниках души. Многие ли способны на такое благородство? Одержав над самим собой победу, я порадовался за Малеспину, потому что он был жив, и несколько опечалился, узнав о его ране. Мне приятно и радостно вспомнить теперь, что я выказал ему свои теплые чувства. Бедная моя сеньорита! Как она, верно, терзалась в те дни! Добрые чувства, как обычно, взяли верх в моем сердце: я готов был лететь в Bexep, чтобы сообщить ей: «Дорогая донья Росита, ваш дон Рафаэль жив и здоров».
Бедняга Малеспина был переведен на «Санта Анну» с «Непомусено», также захваченного англичанами. Там, по его словам, было столько раненых, что их пришлось немедленно переправить в другое место, не то они все погибли бы. И, разумеется, после первых слов приветствия, которыми обменялись дон Алонсо с будущим зятем, а также расспросов о семьях, разговор перешел на сражение. Дон Алонсо поведал о том, что произошло на «Сантисима Тринидаде», а затем с тревогой заметил:
– Так никто толком не сказал мне, где теперь Гравина! Попал он в плен или успел уйти в Кадис?
– Генерал Гравина, – отвечал молодой артиллерист, – вел жестокий бой с «Дефайэнсом» и «Ревенджем». Ему помогали французский «Нептун» и наши «Сан Ильдефонсо» и «Сан Хусто». Но силы врага удвоились, когда к ним на помощь подошли «Дредноут», «Сандерер» и «Полифем», после чего стало бесполезно какое-либо сопротивление. На «Принце Астурийском» был изуродован весь такелаж, сломаны мачты и изрешечены борта. Гравина и его старший помощник были ранены и решили прекратить борьбу, ибо сочли всякое сопротивление бессмысленным: бой явно был проигран. На обломке мачты Гравина поднял сигнал к отступлению и в сопровождении «Сан Хусто», «Леандра», «Горца», «Неукротимого», «Нептуна» и «Аргонавта» направился к Кадису, горестно сожалея о том, что не смог отбить у врагов «Сан Ильдефонсо».
– Расскажите мне, что произошло на «Непомусено»? – с живым интересом спросил мой хозяин. – Я до сих пор не могу поверить, что погиб Чуррука, и, хотя все это утверждают, я полагаю, что сей необыкновенный человек непременно жив и находится где-нибудь в безопасном месте.
Малеспина отвечал, что, к несчастью, ему самому довелось присутствовать при смерти Чурруки, и обещал рассказать все по порядку. Офицеры тесным кольцом обступили дона Рафаэля, а я, с еще большим, чем у них, любопытством, весь обратившись в слух, старался не проронить ни звука из его рассказа:
– Еще при выходе из Кадиса, – начал Малеспина, – Чуррука предвидел ужасную катастрофу. Он не хотел выводить эскадру из бухты, прекрасно зная о превосходстве сил врага; вдобавок он мало доверял военному мастерству Вильнева. И все его предположения сбылись; все до единого, даже о собственной смерти: безусловно, он ее предчувствовал, как и то, что мы потерпим поражение. Девятнадцатого числа он сказал своему шурину Аподаке: «Прежде чем сдать свой корабль, я взорву его или потоплю. Это долг каждого, кто служит королю и родине». И в тот же день он написал своему другу письмо: «Если ты узнаешь, что мой корабль захвачен в плен, значит я убит». На его суровом печальном лице было написано предчувствие несчастья. Неотвратимость разгрома, в то время как сердца всех горели отвагой, глубоко потрясла его душу, созданную для великих подвигов и возвышенных мыслей.
Чуррука был человеком религиозным, ибо отличался высокой нравственностью. 21 октября в одиннадцать утра он приказал свистать наверх всех моряков и пехотинцев, находившихся на корабле; велел всем преклонить колени и торжественно обратился к капеллану:
«Исполните, падре, ваши обязанности и отпустите грехи этим храбрецам; кто знает, что ждет их в бою». Как только священник благословил нас, Чуррука приказал всем стать смирно, и сурово, с большой силой убеждения, сказал: «Дети мои, именем бога я обещаю вечное блаженство тому, кто умрет, исполнив свой долг! Но если кто-нибудь струсит, я прикажу немедленно расстрелять его; если же это укроется от моих глаз или от глаз моих храбрых офицеров, виновный избежит наказания, но угрызения совести будут преследовать его до конца его жалкой и презренной жизни».
Эта проповедь, столь же красноречивая, сколь в простая, ставившая исполнение воинского долга вровень с христианским чувством, вызвала бурю энтузиазма у всей команды «Непомусено». Какая невозвратимая потеря! Все пошло прахом, подобно сокровищу, погрузившемуся на дно морское! Как только были замечены англичане, Чуррука весьма опечалился, увидев первые маневры, предпринятые Вильневом; когда командующий дал эскадре сигнал повернуть фордевинд, что, как известно, расстроило боевой порядок наших кораблей, Чуррука заявил своему помощнику, что из-за такого нелепого приказания бой явно будет проигран. Он, несомненно, разгадал хитрый план Нельсона, который намеревался прорезать наш строй в центре и у арьергарда, окружить союзную эскадру и поодиночке разбить корабли, не давая им возможности оказать друг другу поддержку.
«Непомусено» попал в самый хвост нашего строя. Первой открыла огонь «Санта Анна» по «Ройял Соверену», а за ними постепенно вступили в бой и все остальные корабли. Пять английских кораблей из колонны Коллингвуда пошли на «Сан Хуана»; два из них вырвались вперед, и Чурруке пришлось встретить грудью втрое превосходящего его противника.
Мы, неся огромные потери, геройски защищались от превосходящего нас противника до двух часов пополудни. Англичанам доставалось не меньше, чем нам. Великий дух нашего доблестного командира воодушевлял солдат и матросов: все маневры, а также стрельба из пушек производились со сказочной быстротой. Новобранцы за какие-нибудь два часа обучились всему в этой героической обстановке, и наш корабль, овеянный славой, не только наводил ужас на врагов, но и повергал их в изумление.
Им уже требовалось подкрепление, приходилось выставлять шестерых своих против одного нашего. Снова подошли два корабля, первыми атаковавшие «Сан Хуана», а «Дредноут» стал у него под самым бортом на расстоянии менее пистолетного выстрела.
Между тем Чуррука, душа всех наших действий, с поразительным спокойствием руководил боем. Превосходно понимая, что недостаток сил надо восполнить уменьем и сноровкой, он берег снаряды, требуя стрелять лишь прямой наводкой, добиваясь, чтобы каждое ядро причиняло наибольший урон врагу. Чуррука поспевал всюду, за всем досматривал, осколки и ядра тучей летали у него над головой, а он даже ни разу не пригнулся. Этот хилый, болезненный человек, с красивым печальным лицом, чуждый кровавой бойне, казалось, одним лишь своим огненным взором вселял в нас чудодейственную силу. Но богу не было угодно, чтоб он выжил в этой кровопролитной схватке.
Видя, что никак не удается поразить английский корабль, нагло торчавший у самого носа «Сан Хуана», Чуррука сам навел пушку и сбил мачту у неприятеля. Чуррука уже возвращался на капитанский мостик, когда вражеское ядро настигло его, чуть не оторвав ему правую ногу. Мы подбежали, чтобы поддержать героя, и он рухнул нам на руки. О, какая страшная минута! Мне до сих пор чудится, будто его могучее сердце трепещет у меня под рукой, сердце, до последнего удара бившееся во славу родины.
Агония Чурруки длилась недолго; с нечеловеческим усилием он приподнял голову, поникшую на грудь, на мертвенно-бледном лице его мелькнула слабая улыбка, и он едва слышно проговорил: «Все это пустяки! Продолжайте огонь!» Могучий дух Чурруки боролся со смертью, превозмогая нечеловеческие страдания искалеченного тела. Мы хотели перенести капитана в каюту, но он упорно отказывался покинуть свой пост.
