намеревался купить этот стройный и быстроходный корабль, чтобы перевозить на нем самые ценные товары прямо из далеких стран?

Что касается мести со стороны самого Яна Куны, то разве стал бы он ждать с её исполнением целых двадцать пять или даже тридцать лет? За такое время забываются самые большие обиды и оскорбления. Жар их угасает как огонь, не поддерживаемый свежим топливом. Желай Мартен мстить, прибыл бы в Гданьск гораздо раньше. Такую возможность он имел хотя бы в 1577 году, когда король Стефан Баторий вел войну с Гданьском и осаждал Старую Лятарню.

— Я с ним говорил на палубе его корабля, — сказал Готард отцу. — Он достаточно заносчив и мрачен, но не похоже, что затаил против нас какие-то злые намерения. Не похож ни на человека не в своем уме, ни на скрытого убийцу. О Генрихе говорит как будто с легкой иронией. Сомневаюсь, что Мартен так сильно от него зависит, как представляет это Шульц. Интересует его прежде всего война с Швецией и думаю, что прибыл он сюда для того, чтобы принять в ней участие как королевский капер.

Говоря отцу, что Ян Куна не похож на одержимого или человека не в своем уме, Готард Ведеке утаил одну небольшую деталь своего разговора с капитаном «Зефира». Подробность, которая его поразила и даже в первую минуту пробудила мимолетное сомнение в умственном здоровье Мартена. Дело в том, что когда тому назначили для разгрузки одно из самых удобных мест на Длинной набережной, сразу у конца Длинного рынка, замкнутого Зелеными Воротами, Мартен задохнулся, испепелили его взглядом, после чего гневно заявил, что не хочет даже слышать о Зеленых воротах и не подумает ставить корабль на стоянку рядом с ними. Этот непонятный взрыв правда быстро миновал, но так или иначе хафенмейстер не сумел убедить его в своих лучших намерениях и в конце концов, пожав плечами, оставил в покое.

В результате «Зефир» причалил между Журавлем и Святоянской, в большому неудовольствию Генриха Шульца, до складов которого на улице Поврожничей оттуда было гораздо дальше, чем от Зеленой Брамы.

Мартен чувствовал себя почти счастливым. Встреча с Марией Франческой и первые дни, проведенные с ней в усадьбе на Холендрах, не обманули его надежд, а жемчуга, которые он привез, вызвали её искреннее восхищение. Она скучала по нему — это точно, и теперь они не могли натешиться друг другом.

Ни Шульц, ни его «тетушка» не нарушали этой идиллии. Пани фон Хетбарк удалилась в Гданьск, где у неё хватало разных интересов, а Генрих, снедаемый ревностью, занялся делами «Зефира»и каперских листов для его капитана, стремясь поскорее снова выпроводить его в море.

В буре страстных заверений от внимания Мартена не ушли однако некоторые детали и обстоятельства, которые его удивили и даже немного обеспокоили. Так, например, он случайно обнаружил, что кроме спален, занимаемых Марией и пани Хетбарк, наверху помещались ещё три комнаты поменьше, с широкими ложами, зеркалами и предметами, которыми обычно пользуются женщины. Ян знал, что и Леония, и прочая прислуга живут во флигелях. Тем более, что дорогая обстановка этих альковов явно исключала такое их предназначение. Тогда для кого все это было приготовлено?

Когда он спросил об этом, Мария Франческа пожала плечами.

— Наверху — комнаты для гостей, — ответила она. — Временами там ночует Генрих, иногда — кто-то из его приятелей.

Такой ответ не удовлетворил Мартена. Спальня Генриха и две прилегавшие к ней комнаты выглядели совершенно иначе и находились в противоположном конце дома. Разве Мария об этом не знала?

— Да меня это не интересует! — отмахнулась она с легким раздражением. — Я тут не хозяйка. Размещением гостей занимается Анна. Может эти комнаты сейчас вообще не используют.

Мартен усмехнулся.

— Раньше пользовались, — заметил он. — Похоже на то, что наш святоша Генрих держал тут небольшой гаремчик.

— Ох, не думаю, — недовольно буркнула она, надув губки, после чего перевела разговор на другое, словно эта тема её раздражала.

Мартен не настаивал, хотя в тот же день невольно сделал ещё кое-какие мелкие открытия, утвердившие его во мнении, что Генрих не был ни столь набожен, ни столь занят умножением капиталов, как можно было полагать, зная его прежде. Напротив: тут он явно наслаждался роскошью стола и ложа, как и прочих мимолетных радостей, на что указывали прекрасно снабженные погреба, горы бутылок от вина и ликеров, груды пользованных и запасы новых карт, а также почти выветрившийся, но ещё ощутимый аромат благовоний, розовой воды и пудры, сохранявшийся в альковах наверху.

Когда он опять в шутку помянул об этом, Мария Франческа рассердилась.

Он хотел бы запереть её в монастыре и лишить всяких развлечений? Что ей было, надевать рясу и отбивать поклоны перед распятием, когда Генриха навещали его друзья и знакомые? Не одна же она тут жила! Анна — бывшая придворная дама королевы Боны — тоже принимала участие в приемах и невинных забавах, которые тут случались. Анна тоже играла в монте, в пике и в дурака; ездила вместе с ней в Гданьск, сопровождала её всюду и всегда, опекала словно старшая сестра или приемная мать. Присутствие Анны, её симпатии и опыт, а тем более родство с Генрихом Шульцем составляли достаточную гарантию доброй репутации дома на Холендрах.

— Да я вовсе в этом не сомневаюсь! — воскликнул Мартен. — Нужно признать, что Генрих оказался намного бескорыстнее, чем я предполагал. Я ему на самом деле благодарен за все, что он для нас сделал, и ты должна благодарить и от себя тоже.

Мария Франческа покосилась на него с непроницаемой усмешкой.

— Полагаю, — протянула она словно про себя, — что он получил достаточные доказательства моей благодарности.

Во второй половине ноября и начале декабря у плотников, канатчиков, смоляров и кузнецов Брабанции и Ластадии было по горло работы на ремонте королевских и каперских кораблей, вернувшихся из Швеции. Ротмистр Владислав Бекеш, хоть и не моряк, но человек разумный и энергичный, сам следил за этими работами, опираясь на помощь и советы пуцкого старосты, пана Яна Вейера. Он требовал поспешать, так что стук топоров, ухание молотов, хруст пил и скрежет железа от рассвета до темноты разносились над Мотлавой, а шестого декабря, в самый день святого Николая, два транспортных судна и три корабля спустились по Висле и готовые выйти в море стали на якорях в глубокой гавани Старой Лятарни.

В тот же день к ним присоединился «Зефир», снабженный королевским каперским листом, выданным на имя Яна Куны, именуемого шевалье де Мартен, чем тем самым признавалось и подтверждалось его французское дворянство.

Вечером пан Бекеш прислал за Мартеном шлюпку и пригласил его на свой флагманский корабль «Вултур», чтобы вместе с капитаном Хайеном составить план действий.

«Вултур» был большим английским торговым фрегатом, который в Эльблаге переоборудовали в военный корабль. За счет уменьшения весьма вместительных, просторных трюмов на нем оборудовали орудийную палубу и установили тридцать два орудия, доставленные из Торуни. Его прежний капитан после битвы под Стангебро сбежал с частью экипажа к Карлу Зюдерманскому, а Герд Хайен, который в той битве потерял свой хольк, почти без кровопролития отобрал у изменников фрегат и в награду за такой подвиг стал его капитаном.

Хайен был человеком огромного роста и медвежьей силы. Родом он был из Инфляндии и на своем корабле имел с полсотни тамошних матросов, которые пополнили экипаж английского «Сепа», как стали называть его с согласия нового капитана.

Эти полсотни моряков под предводительством Герда Хайена держали в руках не слишком надежную остальную часть экипажа — около ста семидесяти англичан, шотландцев, немцев и голландцев, а сам Герд вызывал в них ужас своей грубостью и сверхчеловеческой силой, которую любил демонстрировать.

Он был светловолос, с густой бородой, которую брил на щеках, оставляя только на нижней части челюсти от уха до уха. Светло-серые его глаза смотрели холодно и невозмутимо, как два булыжника, а сжатые губы и напряженные черты лица с белой, чуть розоватой кожей, выдавали неустрашимую отвагу и холодное безжалостное спокойствие.

Ротмистр Бекеш казался полной его противоположностью. Лицо его было мягким, губы всегда готовы улыбнуться, а глаза — темны, как угли. Говорил он живо, немного с акцентом, поскольку родом был из Венгрии и только в 1593 году получил польское подданство. Наряжался он тоже по-венгерски, богато и