Закрыла глаза и открыла их вновь. Всматривалась в собственное лицо подозрительно и напряженно, отыскивая незамеченные морщинки. Ну, не нашла их, но и что с того?

« — Что будет, если Ян не вернется? — думала она, укладывая волосы, протирая веки розовой водой и припудривая нос. — Что будет, если я навсегда останусь одна в этой ужасной стране? Если красота моя увянет, что смогу я предложить мужчинам?»

— Ничего! — громко сказала она. — Нужно бежать отсюда, пока не поздно. Пока мсье де Бетюн на начнет разыскивать меня через своих судебных исполнителей.

Примерно в то же время Генрих Шульц очнулся от глубокого сна и убедившись, что солнце ещё не взошло, с наслаждением потянулся и перевернулся на другой бок.

« — Кажется, я уже как минимум наполовину выиграл эту игру, — подумал он перед тем, как снова уснуть. — А если Мартен ускользнет от Торреса и вернется в Ла-Рошель, выиграю окончательно. Вот бы здорово…»— пробормотал он уже сквозь сон.

Что же касается Мартена, который разумеется в эту минуту не мог ни в малейшей степени догадываться о намерениях Шульца и растерянности соей возлюбленной, то он в самом деле ускользнул от Торреса, а точнее от Рамиреса, мчась по воле ветра и волн в какой-то тысяче морских миль по прямой к западу от Бордо.

Надежды Генриха на его возвращение исполнились буквально через пару недель, когда Мария Франческа уже направлялась в Гданьск на борту судна, плывшего под торговым флагом купеческого сообщества» Р. Циммерман и Г. Шульц «.

Время прибытия» Зефира»в Ла-Рошель и все, что произошло потом, как нельзя больше соответствовали планам компаньона и зятя Рудольфа Циммермана, верного друга Яна Мартена и заботливого опекуна его возлюбленной.

Архикатолический монарх, опора церкви, неукротимый враг еретиков, Филип II умирал. Когда-то, в расцвете своих мужских лет, он заразился страшной болезнью от некой куртизанки, которую случайно углядел через окно своего кабинета, когда она выходила из носилок, и к которой воспылал грешной страстью, хоть не была та ни особенно красива, ни молода. Удовлетворив телесную нужду, получил отпущение грехов и наверняка забыл бы эту женщину, если бы не язвы, которые появились чуть позже и стали напоминать о ней куда настойчивее и болезненнее, чем очищенная от грехов совесть.

Со временем они распространились по всему телу, проели его насквозь и причиняли ужасные муки, пока наконец не уложили на ложе смерти.

Это роскошное королевское ложе теперь смердело трупной гнилью, хоть ежедневно и меняли на нем постель и тонкое белье, а также кадили и окропляли благовониями. По требования короля оно стояло теперь в часовне, чтобы оттуда до последнего дыхания мог видеть он главный алтарь огромного собора. Уже пятьдесят дней и ночей окружали его священники и монахи, молясь и распевая литании и псалмы. Святые дары, которые правда оказались ни на что не годны как средство против сифилиса, по — прежнему лежали в изголовье, чтобы облегчить душе умирающего дорогу в рай.

Так наступил день тринадцатого сентября года от рождества Христова 1598, и вместе с восходящим солнцем в Эскориал прибыл гонец с известием о победе Тирона и небывалом поражении и гибели на поле битвы Бэдженала, который командовал армией Елизаветы в Ирландии.

Филип приподнялся на локтях и, опираясь на подушки, которые подложили ему под плечи, велел прочесть свернутое в трубку послание. Его исхудавшее лицо, желтое как воск, сияло; в фанатичных глазах вновь блеснула жизнь. Так Провидение вознаграждало его чистоту и рьяность веры!

Удивительно сильным голосом начал он диктовать поздравительное послание Тирону. Обещал деньги, военную помощь, создание новой Великой Армады. Предсказывал скорую погибель еретиков и их королевы.

И вдруг лишился сил, и глаза его закатились. Утратив дар речи, он впал в полусон или оцепенение, из которого очнулся лишь только поздно вечером. Как сквозь вату в ушах слышал пение хора монахов, увидел пред собой мерцающее пламя и понял, что кто-то пытается воткнуть ему в беспомощные руки зажженную свечу. Судорожно схватил её и крепко сжал, словно пытаясь таким образом удержать улетающую жизнь.

Но это был конец. В какой-то момент его охватила дрожь, пальцы, худые и высохшие, как щепки, разжались, и свеча со стуком упала на мраморный пол.

При известии о смерти Филипа французский двор надел официальный траур. Но траур оказался весьма короток и…весел.

Генрих IV даже перед испанским послом не смог принять грустный вид, а от придворных и друзей вовсе не скрывал своего удовлетворения.

Он стал доступен и любезен, чем воспользовался Агриппа д'Обиньи, чтобы представить ему просьбу об освобождении шевалье Жана де Мартена, заключенного в крепости Ла-Рошель по обвинению в пиратском нападении на Золотой флот.

Об амнистии для знаменитого корсара ходатайствовал главным образом его первый помощник, Стефан Грабинский, при посредничестве Ричарда де Бельмона. Уже несколько недель он пребывал в Париже и сумел даже добиться некой благосклонности, или по крайней мере благожелательного нейтралитета в этом деле министра финансов, мсье де Бетюна, что впрочем не обошлось без весьма ценных подношений.

Д'Обиньи знал, что от Максимилиана таким путем немалого можно добиться, и знал еще, что Росни получил приличную взятку от своего протеже, Генриха Шульца, за то, что «Зефир» не конфисковали по прибытии в порт. Потому неприятностей с его стороны он не ожидал. Сам он действовал совершенно бескорыстно, поскольку во-первых не терпел и презирал вымогательство у попавших в неприятности людей, во-вторых испытывал к романтичному капитану-авантюристу искреннюю симпатию.

Действительно, король согласился помиловать Мартена при условии, что он и его корабль покинут Францию либо отправившись в Новый Свет под команду Самюэля де Шамплейна, либо куда угодно еще, но уже без королевского корсарского патента и без права убежища во французских портах.

Мсье де Бетюн правда предупредил, что капиталы корсара, конфискованные в пользу казны, возвращены не будут. Никаких иных преград он не чинил.

Благодаря такому повороту дела пятого декабря Мартен покинул камеру в казематах крепости Ла- Рошель и оказался на свободе, без гроша за душой да ещё в долгах. Долги эти образовались из кредитов, взятых Грабинским на ремонт «Зефира», не говоря уже о расходах, которые помощник произвел из своего кармана, чтобы поскорее освободить любимого капитана.

В нынешней трудной ситуации это были крупные суммы, а характер займов настолько же выручал, насколько и обязывал Мартена, поскольку взяты были из сбережений его собственной команды. На них скинулись Томаш Поцеха, Герман Шульц, Броер Ворст и Тессари, прозванный Цирюльником, и если и не исчерпывали всего их состояния, то во всяком случае поглотили все, что у них было при себе.

Но этого все равно было мало. Слишком мало, чтобы снарядить корабль на плавание до Гданьска, поскольку Мартен теперь жаждал оказаться там как можно скорее. Вдобавок он должен был покинуть Ла- Рошель в течение четырех дней; такой срок назначил ему адмирал де Клиссон, который явно знал о его нелегком положении и заранее тешился неминуемо грозящей ему катастрофой.

Мартен за новым займом обратился прежде всего к представителю Шульца, управлявшему его филиалом в Бордо. Потратил на него два ценных дня и не получил почти ничего.

Управляющий, мсье Тиже, который фигурой напоминал высокий высохший бурьян, принял его с деланной любезностью и уважением, которыми скрывал равнодушие и презрение. Голос его был тонок и высок, словно на зубах скрипел песок.

К сожалению, он не получил от мсье Шульца никаких поручений о выделении Мартену кредита после ликвидации его счета. И не имел достаточных полномочий, чтобы подобные кредиты открывать. Но зато он знал. что мсье Шульц издавна готов был купить у Мартена его прекрасный корабль…

— Об этом не может быть и речи, — прервал Мартен.

— Ну, в таком случае… — проскрипел Тиже, разводя руками, как худое пугало. — В таком случае — неожиданно повторил он, — я мог бы вам, капитан, дать добрый совет. Разумеется, совершенно частным образом, — предостерег он, тут же потупив глаза, как скромница, которой стыд не позволяет слишком явно выказывать свои чувства. — Приватно и почти бескорыстно, то есть за небольшие комиссионные, если вы