ворот в конце Длинного Рынка, мысль о Гертруде, с которой нужно было сесть за стол или лечь спать в огромную резную кровать, отравляла ему минуты отдыха. Шульц оттягивал момент возвращения, блуждая взором по мастерски кованой балюстраде, разглядывая золоченые лепные розетки своего дома, который так ему понравился, когда тесть подарил его к свадьбе, и который теперь скрывал в своем богатом нутре все то, чем он рассчитывался за приобретения этого союза. Наконец с тяжким вздохом входил он в прихожую, а потом, избавившись от шляпы и плаща, тяжело шагал дальше, чтобы приветствовать жену молчаливым кивком и холодным формальным поцелуем в её чрезмерно высокий лоб.

Он с ней почти не разговаривал; скорее, говорил сам с собой или размышлял вслух в её присутствии, убежденный, что эта ограниченная молчаливая женщина немногое поймет из его монологов.

Гертруда улыбалась робко и застенчиво, чтоб не показывать при этом испорченных желтых щербатых зубов, или вздыхала, когда ей казалось, что Генриха заботят какие-то неприятности.

Была она апатична и — по крайней мере на вид — бездумна. Ее худая костистая и плоская фигура, редкие волосы и круглые птичьи глаза без всякого выражения создавали общий облик, который и в самом деле не мог пробудить нежных чувств, за исключением быть может жалости.

Но Генрих Шульц вовсе не жалел её. Если он возвращался поздно и заставал её уже в ночном уборе, терпеливо ожидавшую в супружеской спальне, при виде её головы в папильотках и длинной тонкой шеи, торчащей точно стебель георгина из скромного выреза ночной сорочки, его охватывало искушение открутить этот увядший цветок и выбросить его на помойку.

Разумеется, он не поддавался таким капризам воображения, хотя мысль об избавлении от этой женщины не раз его посещала. Особенно тогда, когда в воспоминаниях являлась ему совершенно иная картина — сеньорита де Визелла. Впрочем, о подобном он не мог и мечтать: Гертруде следовало пережить своих родителей, если он хотел унаследовать состояние Рудольфа Циммермана, и кроме того Шульц сомневался, хватило бы ему отваги и хладнокровия на такое преступление, даже если прибегнуть к яду или найти какой-то иной способ избавиться от жены.

Каждый раз, когда его одолевали подобные навязчивые видения, он потел обильнее обычного, а мышцы живота дрожали под кожей, словно желудок палило раскаленным железом. Он стонал, ворочался под периной и Гертруда вставала и приносила ему отвар ромашки, по своей наивности и глупости полагая, что его мучит несварение желудка после ужина во Дворе Артуса.

Не нужна ему ни её ромашка, ни её забота! Нужно ему было нечто совершенно иное: такая подруга жизни, как Мария Франческа. Ее пылающие взгляды, её белые руки, обнимающие его шею, её безумные поцелуи!

Размышляя над судьбами Мартена и» Зефира «, он пришел к выводу, что теперь есть некоторые шансы исполнить все свои желания. Встав, Генрих принялся расхаживать по пустым комнатам своей конторы. Не зажигая огня, кружил в спускавшихся сумерках среди высоких конторок, словно сонный призрак с бледным исступленным лицом, на котором напрасно было искать следов жалости, сочувствия или угрызений совести. Не спеша, деловито и логично рассматривал он конкретный план действий, вновь и вновь пережевывая и смакуя беспокойные, и вместе с тем такие сладкие мысли, облизывая кончиком языка сохнущие губы, пока не признал в итоге свои намерения мудрыми и достойными похвал. Изощренный ум нашел ему оправдание страстей, которыми он руководствовался, и одновременно подсказал способ их удовлетворить.

Генрих Шульц, верный сын церкви, запер двери снаружи, оставил ключ у сторожа и перекрестившись направился в пригород Бордо, где в небольшой усадьбе, принадлежавшей вдове состоятельного фабриканта ликеров, жила сеньорита де Визелла с неотлучной Леонией.

Мария Франческа после долгой беседы с Шульцем, который с ней поужинал и засиделся до полуночи, не могла уснуть. Она была потрясена принесенными им известиями, а все, о чем он говорил позднее, наверняка желая её успокоить и утешить, казалось и неясным, и ненадежным.

По сути дела, он её только перепугал ещё больше. Теперь сеньорита чувствовала себя беспомощной, одинокой, преданной друзьями и едва ли не ограбленной этим фальшивым, безжалостным мсье де Бетюном, который ещё так недавно за ней ухаживал и выказывал особую симпатию.

Прикидывался! Разыгрывал перед ней комедию, чтобы подольститься к королю! При первой же возможности ограбил Яна, а теперь покушался на её драгоценности… Так по крайней мере утверждал Шульц.

Она ему верила, ибо он показал квитанции и копию распоряжения о конфискации всего состояния Мартена.

Мария не могла — или точнее не хотела поначалу верить, что такое могло произойти по повелению короля, но Шульц убедил её. Ведь у него были доказательства, а в таких делах разбирался он как никто другой.

Король… — она презрительно скривила губы. — Интересно, приказал ли король отобрать заодно и браслеты, и перстень с сапфиром, полученные ею от него в ту ночь любовных клятв и обещаний.

Ни одного из них он не выполнил. И даже обиделся, когда она пришла просить защиты от разъяренных гугенотов, которые домогались казни Мартена после фатального поединка с графом Оливье.

Тогда она возненавидела его столь же легко, как в свое время уступила. В её глазах он стал теперь обычным волокитой, от которого вдобавок несло, как от старого козла.

Шульц предостерегал её не рассчитывать на симпатии Его королевского величества. Но предостережения были излишни. Она чувствовала себя оскорбленной тем мимолетным приключением и жаждала о нем забыть.

Подумала об Армане д'Амбаре, которого не видела уже много месяцев. Наверное и он не слишком ею интересовался, забыл…

А Ричард де Бельмон?

— Бельмон в Париже, — сообщил Шульц. — А может быть в Амстердаме. Занимается дипломатией, как и прежде, когда служил Эссексу. Ты ему доверяешь больше, чем мне?

Она удивленно покосилась на Генриха, и легкая дрожь пробежала по телу. Мелочное ханжество, жадность и желание несмываемой печатью отметили его бледное лицо, пробиваясь сквозь маску меланхолии. Но только он один не оставил её в беде.

Сеньорита протянула руку, которую он поднес к губам. Ощутила на пальцах их сухое прикосновение.

— Я сделаю все, чтобы не допустить катастрофы, — прошептал Шульц.

Потом он изложил план действий, который в своей основе показался ей чрезвычайно простым, и настаивал, чтобы она согласилась с его немедленным началом.

Она уже была готова воспользоваться этим советом, но попросила два дня на размышление. Предстояло спокойно все обдумать и освоиться с новой ситуацией.

Только когда Генрих ушел, её охватили сомнения и опасения, а когда легла, сон отлетел с её измученных век и она долго ворочалась с боку на бок в мягкой постели, с ужасной сумятицей в голове и тревогой в сердце, которое то трепетало как бабочка в паутине, то снова слабело, лишаясь сил, то пронизанное внезапной болью сжималось, словно в смертельной судороге.

Встав, сеньорита распахнула окно. Бледный свет утра уже проникал в сад и разгонял ночную тьму. Струя свежего воздуха отрезвила её, но не развеяла мучительного чувства неуверенности и страха.

Она упала на колени перед зеркалом и слезы хлынули по побледневшим щекам.

Мария Франческа плакала, не зная собственно, почему, но наверняка не из опасений перед смертью, о которой подумала на миг, ощутив колющую боль в сердце. Никогда она не боялась смерти, даже вполовину так, как старости и нужды; как того, что могла утратить гладкость щек, блеск волос и ослепительную белизну зубов, или лишиться возможности шить новые наряды, или продавать драгоценности чтобы просто выжить…

Впрочем, в ту минуту она об этом не думала. Рыдала словно маленькая девочка, расстроенная без видимой причины, не отдавая себе отчета, почему. И как всегда — плач дал ей облегчение.

Потом отерла слезы и взглянула в зеркало. Отражение собственного облика наполнило её новыми сомнениями. Ей показалось, что она уже не так свежа и молода (ведь ей уже исполнилось восемнадцать!) ни столь красива, и вообще больше похожа на расстроенную и усталую женщину ближе к среднему возрасту.

« — Неужели это в самом деле я? — спрашивала она в душе. — Не может быть!»