утолить жажду, а уж потом предстать пред адмиралом. Но только лишь свернул на длинную улицу, где помещались лучшие таверны, как встретил двух знакомых офицеров королевского флота, которые, вежливо сняв шляпы, преградили ему путь. Старший из них, капитан мушкетеров, произнес сухим официальным тоном:

— Шевалье де Мартен, по приказу его светлости адмирала де Турвиля я арестую вас именем короля. Прошу отдать шпагу и пистолеты.

Мартен надолго онемел, переводя взгляд с одного на другого, словно подозревая, что они пьяны, или сошли с ума.

— Это что, шутка? — спросил он наконец, хмуря брови.

— К сожалению нет, — ответил капитан. — Вы обвиняетесь в неподчинении приказам, и что гораздо хуже, в нападении на испанский корабль в мирное время, — добавил он менее официально.

А потом, видя, что Ян не собирается сопротивляться, сказал уже совсем по-дружески:

— Чтоб меня черти взяли, капитан Мартен, если я с удовольствием выполняю приказ нашего адмирала. И можете мне поверить, что он сам серьезно озабочен таким оборотом дела. Вы Бог весть чего натворили, испанский посол подал ноту и протест королю, а Клиссон от радости, что вы споткнулись, потирает руки. До окончания следствия вас велено держать в крепости. Надеюсь, вы не захотите затруднять нашу печальную миссию. Сопротивление ничего не даст, побег невозможен: у входа в порт стоит корабль, которому дан четкий приказ этого не допустить.

— Я его видел, — буркнул Мартен. — Мсье де Клиссон назначил сторожить меня моих друзей, наверно чтобы ещё больше мне этим досадить, — заметил он с презрительной усмешкой. — Но ведь король тоже называл меня свои другом; надеюсь, этой дружбе можно доверять.

Он отцепил перевязь, вручил офицерам свою рапиру и пистолеты.

— Прошу как следует приглядывать за этим оружием, — сказал он с легким поклоном. — Хотелось бы обязательно получить их обратно, и надеюсь, что вскоре так и произойдет.

— Искренне вам того желаю, — кивнул капитан. — Пойдемте.

У короля Генриха IV после заключения соглашения в Вервье появился выбор: либо укрепление мира с Испанией и союз с Филипом II, либо дальнейшее согласие с протестантскими государствами против Мадрида. За первую из альтернатив выступало французское католическое духовенство, давние сторонники Лиги и папа Клемент VIII. Другую поддерживали гугеноты и наиболее разумные государственные мужи из королевского совета. Генрих склонялся к их политической концепции, хотя по крайней мере временно был вынужден соблюдать известную осторожность.

Известия о выходке Мартена, подкрепленные показаниями, вырванными у несчастного Гаспара Лику и вещественными доказательствами, которые испанский посол представил при своей ноте, короля изрядно разгневали. Он сыт был внутренними проблемами с раскольниками, сторонниками Лиги, католиками и гугенотами, которые неустанно грызлись между собой, грозя ему изменой и отступничеством, и даже затевая против него заговоры, подстрекаемые агентами Филипа. Извне грозил вооруженный конфликт с Карлом Эммануэлем Савойским, а Франш-Комте, Лотарингия и Фландрия — земли, население которых до сих пор говорило по-французски — ожидали присоединения к Франции.

Занятый большой политикой, преодолением преград на избранном пути и урегулированием споров, король легко терял терпение и впадал в гнев, даже если причиной дополнительных хлопот были верные его подданные с неоспоримыми заслугами перед монархом.

Смерть графа де Бланкфора в поединке с Мартеном вызвала уже достаточно замешательства. Понадобилось немало усилий, чтобы спасти убийцу, не поддаваясь натиску общественного мнения баронов и гугенотского дворянства, которое требовало его голову. Теперь того же домогались господа католики, епископ и испанский посол от имени своего монарха.

— Твой Мартен слишком много себе позволяет, — сказал король Максимилиану де Бетюну, немного подостыв от первого приступа гнева, вызванного этим известием. — Вначале подстреливает едва назначенного мною губернатора, как кролика, потом нарушает только что подписанный мной мир, а завтра ему может прийти в голову взорвать Лувр или объявить войну Елизавете! Надлежит примерно покарать его, если только он вернется, ибо мне кажется, Торрес гоняется за ним по всей Атлантике. Подумай над этим, мой Росни, а тем временем вели его посадить под замок, как только покажется в порту, чтобы случайно он не завладел всем нашим Западным флотом и не повел его на Кадис. Это было бы на него похоже…

Мсье де Бетюн направил соответствующие указания в Бордо и Ла-Рошель, а поскольку мыслил трезво и практично, на всякий случай велел не только запереть в крепость непослушного корсара, но и наложить арест на его корабль и все имущество.

Поэтому в конторе Генриха Шульца тут же появились судебные исполнители и потребовали предъявить учетные книги, содержащие все текущие счета, а в частности счет Яна Куны, именуемого Яном Мартеном или Жаном де Мартен. Сальдо этого счета выражалось суммой гораздо меньшей, чем можно было ожидать, что поначалу возбудило некоторые подозрения. Однако обстоятельный контроль выявил, что Мартен в самом деле умудрился за два года растратить огромную добычу, захваченную во время знаменитого абордажа испанской каравеллы «Санта Крус» после атаки на Золотой флот в Кадисе. То, что осталось, составляло единственную его собственность, если не считать поместья Марго-Медок.

Чиновники финансового ведомства отправились туда, прихватив в пользу казны наличность в золоте, выплаченную филиалом Шульца в Бордо, но прибыв на место, обнаружили только руины и пепелища, поросшие бурьяном и плющом. Не на что было даже наложить арест, и судья из Полье, некий мсье де Кастельно, в округе которого находилось это владение, усомнился, что если выставить поместье на аукцион, кто-то захочет его приобрести.

Следовательно, оставался только корабль, но тем должно было заняться адмиралтейство, а точнее командир флотилии «Ла-Рошель» контр-адмирал де Турвиль. Впрочем, в ту пору корабль и его капитан ещё не возвратились в порт; их след затерялся где-то в океане, между Азорскими островами и западным побережьем Франции.

Генрих Шульц после визита чиновников мсье де Бетюна в свой филиал несмотря на их молчание тут же догадался, о чем идет речь, и предпринял дальнейшее следствие своими силами, желая узнать всю правду и все детали. Это удалось ему без особого труда; благодаря своим связям и знакомствам уже назавтра он получил исчерпывающую информацию, касавшуюся не только сути дела, но и всех побочных его аспектов. Он, например, знал, что Мартену не грозит смертная казнь (чего опасался Людовик де Марго) и предвидел, что рано или поздно король позабудет о его провинностях.

« — Правда, Мартен утратит остатки состояния — если уже не потерял их, — думал он, оценивая ситуацию, — ибо никто не сумеет вернуть от мсье де Бетюна денег, конфискованных в казну. Но хоть» Зефир» не отберут! Тут есть свои хорошие и есть плохие стороны. Хорошие — поскольку перейди «Зефир»в собственность королевского флота, его бы никогда не удалось выкупить. Плохие — поскольку Мартену может прийти в голову идея новой экспедиции, например, на покорение Новой Франции с Самуэлем Шамплейном. Я же хочу видеть его в Гданьске, и причем как можно скорее. Его, корабль и эту женщину. Или может быть наоборот: её, корабль и его. В конце концов можно его и предоставить собственной судьбе, лишь бы Мария Франческа и «Зефир» принадлежали мне. Ведь у меня есть Грабинский. Так было бы лучше всего. Мартен перестал быть незаменимым. Лишился ласки Господней. Удачи и состояния, но это почти одно и тоже, поскольку Бог любит людей богатых.»

Подкрепленный столь возвышенным посылом, Шульц вернулся мыслями в Гданьск, а точнее к своим семейным делам, которые там были известны лишь в кругу городских нотаблей.

Он был женат. Но хранил это в тайне от Мартена и сеньориты де Визелла, поскольку полагал, что таким образом легче завоюет её симпатии. Женился он, разумеется, ради огромного приданого, а также для того, чтобы войти в родство с богатейшим и наиболее влиятельным в Гданьске семейством Циммерманов. Гертруда Циммерман была единственным ребенком и наследницей огромных капиталов, множества каменных домов, бессчетных предприятий и судов. Она не отличалась ни красотой, ни умом. Но эти недостатки вполне компенсировало её приданое, а в будущем — богатое наследство Рудольфа Циммермана.

Да, будущее разворачивало перед глазами Генриха Шульца роскошные картины. Зато действительность, особенно действительность его семейной жизни, вызывала в нем лишь неприязнь и отвращение. Каждый раз, когда он поднимался на мраморное крыльцо своего нового дома возле Зеленых