неподалеку от площади Конгресса… и он мне сказал, что хотел бы увидеть пампу. И я ответил ему: нет ничего проще, мы как раз и находимся в пампе. Конечно, я пошутил
Это был Дрие ла Рошель[166]; мы пошли от центра города на западную окраину и дошли, кажется, до моста Альсина или до квартала Патерналь, точно не помню, в общем пришли туда, где уже ощущается равнина. И он сказал: «vertige horisontal» («горизонтальное головокружение»). Да, это был Пьер Дрие ла Рошель, в какое-то давнее раннее утро, на окраине Буэнос- Айреса.
Были Ибарра[167], Дрие ла Рошель и я. По-моему, больше никого. Мы шли втроем и дошли до окраины Буэнос-Айреса. Кажется, мы вышли из Сан-Хуан-и-Боэдо и дошли до моста Альсины, так мне помнится. Но может быть, мы вышли к другой западной окраине; нет, скорее всего, мы шли на юго-запад; да, мы вышли к мосту Альсины. Да, помню, что… да, мы увидели табун лошадей. Ибарра мне напомнил об этом однажды, сам я уже и забыл. И я воскликнул: родина! И добавил грубое словцо, оно не было грубым, оно было эмоциональной эмфазой.
И будущий самоубийца предоставил нам свою фразу.
Да, наш друг пришел нам на помощь.
19. Адольфо Биой Касарес
Хорхе Луис Борхес: Ну что же; я написал предисловие к его первой книге — «Изобретение Мореля»[168]. Вспоминаю, что он того, чтобы напомнить о другой книге — об «Острове Моро» Уэллса, и моя сестра нарисовала для что-то вроде плана острова; вспоминаю также, что это был желтый остров среди синего моря, и предисловие, которое я написал… я написал его потому, что Ортега-и-Гассет сказал, что в чрезвычайно трудно: сюжета и что практически невозможно придумать сюжет. А я в заметке, первоначально опубликованной в журнале «Сур», написал, что именно в наш век, как ни в какую другую эпоху, появилось множество произведений с великолепными сюжетами, и в качестве примера привел Уэллса; да, я упомянул Уэллса, Честертона, а также романы Кафки; я вспомнил этих писателей и добавил, что именно для литературы нашего века показательно умение придумывать великолепные сюжеты. И что такой книгой, не менее прекрасной, чем приведенные примеры, является роман Биой Касареса… Я не верил, что можно работать в соавторстве, но однажды в воскресное утро я пришел к Биою завтракать, завтрак длился целый час, и он мне сказал: «А давай напишем вместе тот рассказ, сюжет которого ты придумал, давай попробуем писать в соавторстве». И я ответил, что согласен, и согласился только потому, что бы уверен: писать в соавторстве — невозможно. Все же мы начали писать вместе и какое- то время спустя поняли: вместо нас появился новый автор, позже мы назвали его Бустос Домек, а еще позже появился Суарес Линч; он появился вместо нас, и мы начали писать. Я не смогу вспомнить, кто из нас что придумал; чаще всего сюжеты были мои, а фразы, великолепные фразы, — Биой Касареса; но все же я не совсем уверен и в этом, какая-либо фраза могла принадлежать и мне, а какое-либо развитие сюжета мог придумать и он. Кроме того, я думаю, что для того, чтобы писать в соавторстве, соавторы должны забыть о том, что они — два человека, два автора; если этого не произойдет, если каждый из них будет утверждать, что прав — он, либо, из вежливости, будет говорить, что всегда прав другой, — то ничего хорошего не получится. Надо забыть о себе; надо считать, что все придумывается и все пишется как бы помимо тебя. И мы смогли добиться этого с Биой Касаресом. Но в конце концов решили оставить его…
Бустоса Домека и Суареса Линча, так как нам не нравилось то, что они пишут, а стиль у них был барочный, и у Биоя это вызывало досаду именно Биой научил меня ценить классическую простоту, — и у меня они тоже вызывали неудовольствие, досаду. Однако когда мы начали писать вместе, появился этот призрак, этот фантом, рожденный в наших беседах, и он стал создавать вместо нас не только сюжеты, но и фразы, и фразы получались пышно-барочными; в общем, мы писали до тех пор, пока все не свелось к reductio ad absurdum. В конце концов мы перестали писать в соавторстве.
Мы выбрали фамилию «Пароди» случайно, и мы, без сомнения, не думали о созвучии «Пароди» и «пародия». Нет, мы просто подумали о том, что есть итальянские фамилии, которые ощущаются не как итальянские, а как аргентинские. Ну, например, фамилия Ферри[170], она не ощущается как итальянская, или Молинари[171], точно также не ощущается как итальянская и фамилия Пароди.
Да; и я сейчас вспомнил слова одного моего друга, он говорил: в Аргентине все старые креолы[172] были в свое время гринго[173].
Разумеется; но я бы хотел сказать вот еще что: всегда считается, что при дружбе двух писателей разного возраста старший будет учителем, а младший — учеником; в нашем случае все получилось иначе: учителем был младший, а учеником — я. Я хочу подчеркнуть это — нет, не из ложной скромности, а чтобы восстановить истину, — потому, что Биой, только из вежливости, конечно, отрицает то, что было в действительности, ведь принято считать: учителем должен быть старший.
Конечно; когда кто-либо называет меня «учитель», я оглядываюсь по сторонам — как если бы сказали «доктор» — и думаю, что обращаются к кому-то другому. Моя фамилия — Борхес, ко мне обычно именно так и обращаются: «Борхес»; те, кто меня не знает, называют меня «Джордж», но те, кто знает, говорят «Борхес». Конечно, кроме сестры; она, естественно, не называет меня по фамилии.
Без сомнения; но если говорить обо мне, то у меня такая же дружба с Мануэлем Пейру[174] и с Мануэлем Мухикой Лайнесом. Пейру известил меня о том, что он женился, год с лишним спустя. Пейру вообще — весьма странный: он полагал, что о своей женитьбе он сообщил Сильвине Окампо, — на том основании, что, ежедневно разговаривая с ней по телефону, он однажды сказал ей: «Вчера я принял решение». Эти слова можно понимать как угодно, но Пейру решил, что он сообщил Сильвине о своей женитьбе; да, он сказал, весьма загадочно и кратко: «Вчера я принял решение» (окончательное решение) — и посчитал, что таким образом сообщил о своей женитьбе.
(Смеется.)
О да, предельно ясно. С Мухикой Лайнесом мы тоже были очень дружны, виделись мы, наверное…
