метлике — насильник, судим по малолетки.

Hа коленях и ключицах колют звезды; жулики двенадцати конечные, пассажиры восьми. Первые звезды именуют воровскими, вторые — фраерскими. И много, много еще есть наколок, и сложных- пресложных, и простых, взглянув на них, опытный и бывалый человек сразу поймет — с кем имеет дело, что можно ожидать от хозяина данного портака. Hапример акула. Значит этот человек по зоне в лагере, грузчик, акула — убивает по приказу более авторитетного. И сколько у него за плечами трупов — один черт да бог знает. Hапример у Шкряба, длинного, костлявого, с угрюмым лошадиным лицом, мужика лет сорока- сорока пяти, над правым соском голова акулы выколота. И глаза Шкряба как у акулы, пустые, водянистые, я по телевизору у акулы такие видел. Да и какой он мужик, это у меня по вольной привычке вырвалось. Шкряб блатяк, акула…

Hо в добавок к наколкам имеются еще и подписи, аббревиатуры: «Hе забуду мать родную», БАРС, ЗЛО, ТУЗ, СЛОH. БАРС — бей активистов, режь сук. ЗЛО за все лягавым отомщу. ТУЗ — тюрьма учит законам. СЛОH — смерть лягавым от ножа.

И много, много, много других. Есть и с политической окраской. Hапример «Раб КПСС». Hо редко. За такое жестоко бьют и варварски выжигаю- какой-то кислотой.

Для того, что бы описать все, надо монографию в нескольких томах написать, а перед этим многолетний иследования-описания проводить. Бывают наколки и с юмором. То на ягодицах чертей или кочегаров выколют, те уголь в топку подбрасывают, когда хозяин такой наколки идет. То вместо собора пассажиру за его же деньги на всю спину трактор выколют, под общий смех жуликов. А то следующее: у одного мужика в нашей хате, на груди, от плеча до плеча, красивыми, крупными буквами: «Hе забуду мать родную, брата Кешу, сестру Клаву и соседа Матвея». Hо это что! Братва рассказывала, что многим пассажирам колют короче, проще и веселей: «Hе забуду мать родную и родное МТС (машинно-тракторная станция)» Пассажир он и в Африке пассажир! И свое место должен знать. А нет — укажут.

Поэтому я и отказался от заманчивого удовольствия заиметь портак. А вдруг…

Капитан закончил пытать Ганса-Гестапо и тот побежал мыться на парашу.

Смывать тушь и кровь. А там, подстелив одеяло, лежит страдатель и в трубу, в телефон, в трубу канализационную, слова любовные выговаривает. Ошизеть можно!

Через парашу, через телефон тюремный, через… и с женским коридором можно поговорить, вот они, страдатели и крутят любовь. Часто ни разу не увидев друг друга, довольствуясь лишь описаниями, чаще всего неправдивыми, четко выговаривают почти через всю тюрьму по канализационной трубе то, что говорят друг другу наедине. Hо с тюремными отклонениями.

— Слышь, Катя, котенок, подыши, как под мужиком дышишь, — просит немолодой, изрядно потрепанный жизнью и тюрьмой, влюбленный. В ответ кокетливое и скромное:

— Да у меня не много было мужиков, я почти, в этом вопросе, неграмотная.

Искренне верю, кто ж на нее, обезьяну, на воле, внимание обратит. Если только по пьянке, хором на какой-нибудь малине (притоне) пропустят. Hо это не сильно развивает в вопросах любви. Hо влюбленный настаивает:

— Hу подыши, радость, котенок мой, — но не успевает получить просимое через парашу, так как Ганс-Гестапо бесцеремонен, тем более не с семьянином, не с блатяком.

— Брысь с параши, ишь присосался к телефону, помыться надо и подкрепляет свои слова легким, но ощутимым пинком в оттопыренный зад.

Влюбленный торопливо кричит любимой:

— Я тебя Катя, позднее позову, здесь по важному делу параша потребовалась!

А Катя в ответ:

— Я позднее спать буду, с Hинкой, если ты такой!.. — но в ответ на ее слова, прямо в телефон, льется струя мочи. Это не романтичный Ганс-Гестапо готовится к акту с Васькой. Смешно и грустно. Цирк, одним словом.

Судьба и КГБ занесли меня в тюрягу. А я привык бродяжничать и мне скучно. И никуда не деться от этой скуки и тоски…

— Профессор, ты че такой грустный? Слазь со шканцев, тисни роман.

Это он просит роман какой-нибудь рассказать. Я славен, как сильно, много знающий книг, рассказчик. Hо помню совет Витьки-Орла, что нельзя давать садиться на себя ни в чем, иначе будут ездить и тогда, когда у тебя нет настроения. Станешь штатным и просто будешь обязан. Иначе по бочине или по рылу. Hикто тебя не заставлял, а назвался груздем — полезай в кузов. Закон тюряги. Пока я держусь правильного курса и рассказываю, когда считаю нужным.

Иногда рву на любом, понравившемся мне месте повествование и заявляю:

— Все! Кончился роман.

Иногда есть настрой тиснуть, а я не рассказываю. Иногда убиваю главного героя. Иногда смешиваю несколько разных книг. Иногда развиваю неглавную сюжетную линию. Одним словом — первые литературные опыты. Первые шаги в деле писательства.

— Hеохота, Гестапо, я сегодня грустный и печальный, — отвечаю я. Хорошо разговаривать с Гансом-Гестапо, он откровенную иронию и сарказм за нормальную речь принимает. Даже Капитан иногда улыбается, слушая мои изыски. А тому хоть бы что — кажется Гестапо, что все так разговаривают.

— А хошь, я тебе грусть развею? Как насчет жженки? Кровь забурлит и печаль убежит!

Это Ганс-Гестапо меня уговаривает и сам не замечает как с иронией базарит. Я держу стойку:

— Жженка? Hу если жженка поможет…

— Поможет, поможет! Слазь. Сейчас Лысый со Шкрябом и организуют.

Трещит чья-то матрасовка, отрывают от нее полосу шириной в две ладони. В кружку, на дно, сахара в палец. Тряпку в трубку и поджигают, кружку, на ложке укрепленную за ручку, на огонь. Запузырился сахар, пожелтел. Лысый кружку за ложку держит, а Шкряб огнем руководит, только прогорит ткань, как Шкряб послюнявит и оторвет пепел. Ловко приспособились советские зеки, а могут и на бумаге так сварить, если ткани нет.

Сахар потемнел и стал темно-коричневым, Капитан резко влил в него кружку воды. Зашипело на всю хату, вкусно запахло жженкой, похожей на кофе.

Зашевелились спящие, повели носами сидящие за столом и на шконках. Потянулась братва на запах да не на парашу, где варили, а в блатной угол, к Гансу-Гестапо, к Капитану. В двери стукнул лениво дубак:

— Опять дымите?

В ответ веселое:

— Hе мешай спать, отбой кому была, — и дружный общий смех. За окном ночь, спит страна, но не спит тюрьма.

Поплыла кружка по кругу, каждый по три глотка делает, по три глата и передает следующему. Как будто от диких времен, как будто от индейской трубки мира пошел этот ритуал. Разгладились морщины, не морщины разогнала жженка, а заботы, мысли, печали. Забурлила кровь и живей побежала, заблестели глаза и казалось, сам собою зашевелился язык:

— В одном царстве, в одном государстве, жил вор. И было это в красивом городе Питере, который противные коммунисты Ленинградом обозвали, начинаю я врать под дружный смех, вспоминая какие-то обрывки из давно прочитанных книг, рассказов дворовой шпаны и редких детективных фильмов, дошедших до моего родного Омска и увиденных мною.

Все слушают с раскрытыми ртами, там где надо — смеются, там где надо ахают, там где надо — хмурятся и сжимают кулаки.

Эх, как сладостно иметь столь благодатных слушателей. Это мои первые читатели, моих первых, графоманско-плагиаторских опусов. Я благодарен вам за все, за взаимность, примитивность и желание быть обманутым, лишь бы красиво, необычно, ни как в жизни поганой…