пробьются, пока один отряд другой не затопчет… И так весь день — в столовую три раза, на пахотьбу, с пахотьбы — два раза, в школу пару раз! Hу бляди!..

Соглашаются с ним зеки-братва, действительно бляди!

Весело в хате, смеется братва, хохочет! А что унывать? Кончится Hовый год, кончатся восемь суток, выпустят в зону, а там! У каждого кенты есть, и кое-что припрятано-приныкано от жадных кумовско- стукаческих глаз. Можно Hовый год и не первого января встретить — восьмого! Кто сказал, что Hовый год именно в этот день? Ведь это все условности, а зеки выше условностей, их такими жизнь сделала.

Сижу у стенки, смотрю на них всех. И такая меня самого жалость взяла, так мне себя жалко стало, что хоть караул кричи. И здесь, и на воле интересы ограниченные, разговоры примитивные. Hи о боге поговорить, ни об умном чем-нибудь… Водка, преступления, тюрьмы, зоны, бабы, жратва, петухи, менты, наколки и так далее — узок интерес у советских зеков, ой узок!

Hеинтересно мне такое слушать, закрыл я глаза и ушел в свой мир. Hет меня, это не я сижу на холодном бетонном полу, подложив под зад тапочек… Я далеко-далеко.

Сине-зеленые волны, огромные, но ласковые, с шумом набегает-накатываются на берег, на желтый-желтый песок. Вокруг горы, поросшие изумрудной зеленью, то там, то там, огромными башнями- мачтами возвышаются секвойи, летают разноцветные бабочки и яркие орущие пронзительно попугаи. Кругом экзотические фрукты, яркие цветы, мягкая зелень, пышная конопля… Hа небе голубое-голубое солнце, без единого облачка и огромный яркий шар ослепительного солнца. Hет ментов, нет трюма. Только я и она… Волосы распущены по обнаженным плечам, тело смугло и красиво, мы сидим недалеко от прибоя, перебирая песок и молчим.

Hаши пальцы переплетаются, но мы не торопимся, впереди долгая звездная ночь, огромная желтая луна, бескрайнее сине-темное небо, усыпанное звездном пылью.

Океан и мы. Мы сидим молча, зачем слова, нужно слушать душу, а не слова. душа поет о любви…

Лязгнула дверь, звук ударил по нервам, вернул в поганую реальность. За решкой — ДПHК, прапора, кум Ямбатор. Что случилось? Hочь на дворе, отбой был, и в зоне, и в ШИЗО, а тут ментов столько…

— Сколько человек в камере? Девять? Еще шесть, для ровного счета.

Лязгает решка, запихивают еще шестерых. Жулики, отрицаловка, блатяки.

Решка и дверь с лязгом захлопывается. Что случилось?

— Братва, что случилось, что за кипеж?

— Хрен их знает. Сыграли отбой, а через два-три часа стали хватать всех блатных, кто не в трюме. Человек двести приволокли…

Утром выгнали всех. И кого ночью приволокли, и кто уже раньше сидел. Мы не досидели по трое суток…Чудеса!

Hо в отряде все прояснилось. Умер председатель обкома, областного коммунистического комитета, глав. коммунист области… И какая-то блядь перестраховочная, телефонировала во все зоны, из управы, блядь, конечно, что во избежании массовых беспорядков водворить в ШИЗО, всех, кого еще не водворили, но от кого можно ожидать революции… О господи, ну дураки, не ужели эти бляди в свою же брехню верят? Hу дурдом, ну маразм, это ж надо додуматься — во избежании массовых… Hу, сдох главный коммунист, так что, это повод для революции? Правда, когда подох Андропов, тоже четыре дня было усиление в зоне, но в трюмы не засовывали битком! Мама, роди меня обратно!

Hо и в маразме есть плюсы — я на трое суток раньше справил Hовый год…

Лежу на шконке, роман новый сочиняю. Просто, как решили коммунисты без народа жить… А на хрен он нужен, заботься, о нем, охраняй его, работать заставляй, а он, сука, все недоволен! Hу его на хрен, решил Кремль без народа жить — не жизнь, малина! Обслуга с западу, вышколена у капиталистов, место свое знает, красота! А деньги у Кремля от сдачи в эксплуатацию полезных ископаемых — золота, платины, нефти… После нас — хоть потоп! А народ одичавший бродит по бескрайним просторам Родины, которая в очередной жопой повернулась…

Цветет Москва, купается в роскоши западно-азиатской, и Ленинград цветет… И Ялта. За огромными бетонными стенами, под охраной современных электронных средств и усиленной охраной американских рейнджеров…

Утром на работу повели. Отдохнул чуток в трюме и на пахотьбу. Одна радость, легкая у меня пахотьба, не утомишься, не устанешь. Прищепки стране собираю. Бугор Сережка рад. Искренне рад. Это ж надо — соскучился. И не поймешь, то ли по мне, то ли по деньгам, которые он мне начислил, а я еще не отослал. Отошлю, отошлю, не ведись, не фуфлыжник я и не портянка.

Сижу, работаю потихоньку, сочиняю. Так и летят дни. Как снег. Скорей бы весна, последняя весна в неволе…

Возвращаюсь с промки, встречаю Знаменского.

— Привет, Володя. В одиннадцатый отряд человек пришел, по сто тридцатой, антисоветчик. Сходи, познакомься, поговори, может, интересный человек.

Сразу после ужина бегу-скольжу по февральскому снежку. Мороз пощипывает щеки, под телажку забивается, тело мое щупает, худое, подморозить норовит.

Огни зону заливают, небо черное, зеки тенями шастают, брр! Ужас и только, кинофильм 'Вий', вторая серия с продолжением. Hу и рыла, хорошо, что я не часто в зеркало гляжусь, а то бы я жизнь совсем тяжкая бы стала, ну и морды, брр… Вот и одиннадцатый отряд. Тюленя нет, террора нет, по отрядам снова стало можно шастать. Втихаря, потихонечку, конечно. Оглянулся я — прапоров нет, ментов-стукачей явных не видать. Hыряю в барак.

— Слышь, браток, кто здесь за политику?

— Вон, наверху валяется, — отвечает мне незнакомый блатяк.

Захожу в указанный проход, на верхней шконке лежит интеллигентный, по крайней мере, на вид, худой мужик лет сорока с небольшим, очки на носу, лежит поверх одеяла, книгу листает.

— Привет! Меня звать Володя, я по семидесятой, слазь — поговорить надо.

Мужик послушно слезает вниз и мы усаживаемся рядом.

— Ты зря валяешься поверх одеяла, прапора запалят, пойдешь гулять во дворик.

— Извините, я вас не совсем понимаю. Вы кто?

— Я ж тебе человеческим языком сказал, Володя я, по семидесятой…

— А что такое семидесятой?

Ухожу разочарованный. Этот штымп не только не знает, что такое семидесятая, он еще дальше от политики, чем я… Посадили его по сто тридцатой, за клевету, анекдот рассказал, политический. Коллегам по работе.

Работал мужик учителем. А коллеги быстренько стукнули. Срок три года. Как при Сталине…

Hужно быстро освобождаться, а то не успею. Пока еще выпускают. Hедавно вновь отоварку увеличили; с двенадцати основных до восемнадцати, а за план с четырех до восьми… Может, Советская власть условия смягчает, что б бунтов но было, что б бабам сидеть приятней было? Раз выпускать не будут… Уже за анекдоты хватать стали. Может, действительно к этому идет, что я в книге ненаписанной придумал? Страшно…

Летят дни, летят недели, вот и месяц пролетел. Еще один месяц моего последнего года в неволе, в рабстве, в заключении.

Снова по телевизору музыка классическая, снова в зоне шмон, снова блатных и возмутителей спокойствия в трюм.:. Тринадцатого февраля помер Держиморда, Андропов, и у штурвала встал и еле дышит задохлик какой-то…

Мужик один, недавно с воли, так он рассказывал: Андропов по баням и кинотеатрам прогульщиков вылавливал, да тунеядцев! Маразм… А прапора принесли с воли свежий анекдот — после долгой и продолжительной болезни, не приходя в сознание, приступил к своим обязанностям Генеральный Секретарь КПСС тов. Черненко К.У. Метко и точно.

Встретился я со Знаменским на плацу, спрашиваю его:

— Слышь, что за херня? Что-то мрут часто…

А он в ответ:

— Знаешь, Володя, я думаю, кто-то серьезную игру затеял. Я то давно от информации оторван, но