— Сказано вам, царь Сулейман я, государь ваш, — вновь ответствовал Сулейман.
— Странно, — сказали мудрые старцы, — обыкновенно юродивым однопредметное помешательство не свойственно. Ну, раз ты утверждаешь, что ты наш царь, поглядим, примет ли тебя Престол твой?
И они ввели Сулеймана в тронный зал, и лишь ступил он на первую ступень престола, как изваяния возрадовались, и лев и ягненок протянули лапы свои, чтобы мог Сулейман, опершись на них, взойти на трон. И слетела горлица серебряная с возвышения и возложила венец на царскую главу, и все воскликнули — воистину, вот царь!
И Беная, сын Иегодиады, воскликнул — воистину, так!
И затрубили трубы на площади, и Сулейман облачился в царские одежды и весь день пребывал на Престоле своем и судил праведно и справедливо. И пошел он в храм, и вознес молитву господу, за свое счастливое возвращение, и по всей земле Израильской разнеслась весть, что вернулся царь Сулейман, и враги устыдились, а друзья возрадовались. И позвал Сулейман Бенаю верного, и спросил — что было тут в мое отсутствие?
Вечно бы ты отсутствовал, о, царь времен, — ответствовал Беная верный, если бы не Суламифь, возлюбленная жена твоя, ибо всех перехитрил Азаил, ее одну перехитрить не смог.
И велел тогда Сулейман позвать Суламифь мудрую, и когда облачилась она в лучшие одежды и появилась в сопровождении служанок своих, и склонилась перед царем, и воскликнул тогда Сулейман — «Вот, возлюбленная моя! Голубица моя в ущелии скалы, под кровом утеса! Покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно. Жительница садов! Товарищи внимают голосу твоему, дай же и мне послушать его!»
И отвечала Суламифь — «Вот возлюбленный мой! Шестьдесят сильных вокруг него, из сильных Израилевых! Пойдите и посмотрите дщери Сионские на царя Сулеймана в венце! Уста его — сладость и сам он — любезность! Вот кто возлюбленный мой, и кто друг мой, дщери Ерусалимские!»
И воскликнули все — Вот он, истинный царь и истинная царица!
И сбежал Сулейман с престола и склонился перед Суламифью, и сказала она — «Вот он, перстень твой, ибо сберегла я его для тебя! Положи же меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь…»
Так сказала Суламифь, а Сулейман надел перстень и заплакал, и проводил Сулафмифь в ее покои, и окружил великим почетом, а глупых жен удалил от себя, ибо не могли они отличить чистого от нечистого. И жили с тех пор Сулейман и Суламифь в мире и радости, пока не пришла к ним разрушительница наслаждений и разделительница собраний. И вот что сталось с Сулейманом и Суламифью. А только говорят, что с тех пор случалось так, что когда жаркий ветер дул из пустыни, начинал Сулейман тревожиться и в сердце его вступало беспокойство, и он скрытно поворачивал перстень и говорил Шем-Гамфарош, и уносился телом и душой в странные области, где бродил под странным небом и чужими звездами, и учил неразумных и просвещал мудрых и помогал советом и утешал притчами, ибо понял он, что нет таких земель и таких времен, где бы не нуждался человек в совете и утешении, будь до таких земель пятьсот лет пути… И еще говорят, что грызла его совесть за бедного петуха Бар, невинно загубленного по наущению Азаила и с тех пор возлюбил он всех тварей полевых и лесных, и находил один язык со всякой птицей в небе и зверем в норе, и служили ему все твари Господни, ибо милость Господня велика, а благость неизмерима. Ибо ведомо Господу, что нет безгрешных, но есть мудрые, нет безупречных, но есть кающиеся, и если один упадет, то другой его подымет, и тем истинные люди и отличаются от всяческих бесов и порождений ночи. Хотя говорят, что и порождениям тьмы ведома любовь и раскаянье, но это уже другая история, о, повелитель!
* * *Ветер Гиви не понравился. Он был каким-то неправильным и дул с тупым постоянством, словно исходил от механических лопастей, спрятанных в скальном основании.
Склоняющееся солнце окрашивало базальт в глубокие багровые тона, длинные тени от утесов расчертили землю слегка скособоченными квадратами, отчего та слегка смахивала на шахматную доску. Если тут действительно обосновались джинны, то им присущ некий извращенный юмор, подумал Гиви.
Ударный отряд Шендеровича остановился, вздыбив песок.
Шендерович, гарцуя на Аль-Багум, из-под руки обозрел окрестный пейзаж.
Гиви с завистью обозрел Шендеровича.
Смотрелся Миша великолепно.
И как это у него так лихо получается, вздыхал про себя Гиви, вон, как сидит на этой своей верблюдице — словно это… родился в седле! И походная короткая мантия как красиво лежит у него на плечах. И… вообще, какая стать! Царская стать!
Сам Гиви ерзал на крепком муле — на горячего боевого коня взобраться он так и не рискнул. Что, в общем и в целом, не говорило в его, гивину, пользу. Из всего ударного отряда на муле кроме него, Гиви, сидел один лишь Дубан. Но ему можно. Он старенький.
Вон, Масрур, уже почти оправившийся от тлетворного влияния суккуба, гарцует на эдаком, понимаешь, жеребце! Огонь, а не жеребец! С крепкими бабками и все такое…
Может, Миша правильно Алку изолировал? Миша знает, что делает…
Впрочем, как заметил Гиви, Масрур все-таки выглядел бледновато. Озабоченно как-то… Он тоже обозрел окрестности, не столь живописно как Шендерович, но вполне профессионально, жеребец его сделал несколько нервных кругов на одном месте, а потом коротким галопом приблизился к Аль-Багум. Аль- Багум на всякий случай презрительно оттопырила губу.
— Ты уверен, что знаешь, что делаешь, о, повелитель? — несколько неуверенно вопросил Масрур, — ибо солнце вот-вот зайдет!
— Вот и хорошо! — жизнерадостно отозвался Шендерович, — мы их выманим, этих гадов!
— Но во мраке они окажутся неизмеримо сильнее нас!
— Никто, — холодно отозвался Шендерович, — не может быть сильнее царя времен.
Гиви вздохнул.
— Эти джинны, — обернулся он к Дубану, — и правда боятся солнечного света?
— Так, о, везирь, — мрачно ответил Дубан, который был не слишком воодушевлен своей ролью научного консультанта, и, предпочитал держаться в арьергарде, — Ибо, лишь стоит прорезаться первым утренним лучам, ангелы с дозволения Всевышнего мечут в проклятых огненные стрелы! Вот они и укрываются во мраке пещер, откуда осмеливаются нападать на проходящие караваны, ибо солнце не проникает вглубь гор Мрака…
— Ага! — сказал Гиви, и, ударив в бока своего мула пятками, поскакал к Шендеровичу.
Впрочем, поскакал — это сильно сказано. Так, потрусил…
— Миша, — сказал он, задирая голову, чтобы поглядеть Шендеровичу в глаза, — ты уверен, что выбрал подходящее время суток?
Шендерович пожал облаченными в мантию плечами.
— Опять ты трепещешь, о, мой везирь, — скучно произнес он, — расслабься! Ты ж погляди, какая у меня армия! Тысяча человек выступила супротив каких-то жалких джиннов. Орлы! Львы! И никто, заметь, не боится.
— Я-то не орел, — горестно сказал Гиви.
Шендерович пожал плечами. При этом мантия, окутывавшая его царственную фигуру, заструилась на ветру, хлопая крыльями, подобно гигантской птице. Шендерович раздраженно оборвал алмазную застежку, бросив драгоценный шелк под копыта Аль-Багум.
Скалы были пустынны. Казалось, их избегали даже мухи. Ветер монотонно выл в расщелине. За спиной Шендеровича на внушительном расстоянии замер выстроенный в боевом порядке ударный отряд, возглавляемый воодушевленным эмиром.
Гиви оглянулся.
Армия щетинилась копьями, конные гарцевали, сдерживая горячих скакунов, пешие блистали щитами,
