Намерение и желание наше то, чтобы с вами вместе быть нам у Христа без конца. Думаю, что все поведение наше перед глазами вашими, так что и мы имеем дерзновение, быть может, сказать то, что сказал апостол, хотя мы и далеко не равны ему: Подражайте мне, как я Христу (1 Кор. 4:16). Не хочу, чтобы кто-нибудь находил в нас повод к дурной жизни. Ибо мы стараемся о добром, – говорит тот же апостол, – не только пред Господом, но и пред людьми (2 Кор. 8:21). Что касается нас, то совесть наша спокойна. Что касается вас, то имя наше не должно быть запятнано, но должно иметь влияние среди вас. Помните же это и различайте. Одно дело совесть, и другое – слух (fama). Совесть для тебя, слух для ближнего твоего. Кто, полагаясь на свою совесть, не радеет о своем имени, тот жесток (crudelic), особенно будучи поставлен на таком месте, о котором апостол говорит в послании к ученику своему: Во всем показывай в себе образец добрых дел (Тит. 2:7).
2. Впрочем, не буду долго задерживать вас на этом, тем более, что я говорю сидя, а вы трудитесь стоя. Знаете вы все, или почти все, что, живя в этом доме, который называется домом епископа, мы, насколько возможно, подражаем тем святым, о которых повествует книга Деяний Св.Апостолов. Никто ничего из имения своего, – говорится там, – не называл своим, но все у них было общее (Деян. 4:32). Но, принимая во внимание, что некоторые из вас, быть может, недостаточно осведомлены о жизни нашей, чтобы знать это так, как я хотел бы, чтобы вы знали, скажу, каким образом явилось то, на что я кратко указал вам (dico, quid sit, quod breviter dixi). Я, коего видите вы теперь, по милости Божией, епископом вашим, молодым еще человеком, пришел в этот город, как многие из вас знают о том. Искал я, где бы устроить мне монастырь, в коем я мог бы жить вместе с моими братиями. Всякую надежду этого века я оставил, и чем мог бы быть, не захотел быть. Однако, не искал я и того, чем являюсь теперь. Хотел я лучше быть у порога в доме Божием, нежели жить в шатрах нечестия (Пс. 83:11). От тех, которые любят век настоящий, я отделился, но и с теми, которые предстоятельствуют в народе, я не равнял себя. Не желал я за трапезой Господа моего занимать высшего места, а хотел быть на месте низшем, последнем. Но благоугодно было Ему сказать мне: Взойди вверх. До того боялся я епископства, что, так как с некоторого времени стал распространяться слух обо мне между рабами Божиими, я старался не ходить туда, где знал, что нет епископа. Боялся я этого и, насколько мог, принимал меры, чтобы лучше спастись на месте низком, а не подвергаться опасности на месте высоком. Но, как сказал я, раб не должен противиться Господу своему. Пришел я в этот город для того, чтобы повидаться с другом, коего хотел приобрести для Господа, чтобы жил он с нами в монастыре, пришел спокойный, потому что здесь имелся епископ. Но будучи схвачен (apprehenus), я неожиданно сделался пресвитером и затем достиг сана епископа. Ничего с собой не принес я сюда. Пришел в эту церковь только с теми одеждами, коими одет был тогда. И так как я уже решился жить с братиями в монастыре, блаженной памяти старец Валерий дал мне тот сад, в котором устроен теперь монастырь. Начал я собирать к себе хорошо настроенных братьев (boni propositi fratres), одинаковых со мною, ничего не имеющих, как я ничего не имел, и подражающих мне, чтобы, как я небольшое имение свое продал и роздал нищим, так сделали и те, которые решились жить со мною, чтобы пользоваться всем общим и чтобы единственным великим и обильнейшим достоянием был для нас Сам Бог. Достиг я епископского сана. И тут увидел, что епископу необходимо оказывать постоянное гостеприимство всем приходящим и мимоидущим, чего если бы не стал делать епископ, прослыл бы немилостивым (inhumanus). И было бы неприлично, если бы обычая этого не было в монастыре, было бы непристойно. Потому я и пожелал иметь с собою в этом дому епископском общежитие (monasterium) для клириков.
Вот как живем мы. Никому в обществе нашем не позволяется иметь ничего собственного. Правда, может быть, некоторые имеют. Однако, никому не позволено. Если кто имеет, поступает вопреки дозволению. Я надеюсь на братий моих и, всегда имея доброе доверие к ним, не позволял себе производить обыска; даже – разспрашивать, по моему мнению, значило бы дурно мыслить о них. Знал я и знаю, что все, кто только ни живет со мной, знают закон жизни нашей.
3. Пришел к нам также и пресвитер Януарий, который, по-видимому, издержал все имение свое, раздав его, но в действительности не сделал этого. Осталось у него некоторое имущество, именно – серебро, которое, по его словам, принадлежало его дочери. Дочь его, по милости Божией, пребывает в монастыре женском и подает добрые надежды (et bonae spei est). Да управит ее Господь, чтобы оправдала она те надежды, какие мы возлагаем на нее, по милосердию Божию, а не по ее заслугам. И так как она была еще несовершеннолетней и не могла дать какого-либо употребления своим деньгам (хотя мы и видели подвиг ее служения, однако же, боялись увлечений возраста), сделано было так, чтобы серебро сохранялось как бы для девицы, чтобы, по достижении законных лет, она поступила с ним так, как прилично деве Христовой, как она нашла бы наилучшим. Пока ожидали этого, стал он (Януарий) приближаться к смерти и, клятвенно утверждая, что серебро это его, сделал завещание, как о ему принадлежащем имуществе. Завещание, говорю, сделал пресвитер и сообщник наш, пребывающий с нами, живущий от церкви, признавший общение в имуществе (communem vitam profitens), сделал завещание, назначил наследников. Какое огорчение обществу этому! О, плод, рожденный не от дерева, которое насадил Господь! «Но ведь он завещал церкви?!» – скажет кто-нибудь. Однако, не хочу я даров таких, не люблю плода горечи. Я искал его для Бога, он признал союз наш, говорил, что будет держать его, дорожить им, что он ничего не имеет и не сделает завещания. Разве мог он иметь что-нибудь? Не считал ли себя он союзником, как бы нищим Бога? Великая скорбь от этого мне, братия. Говорю любви вашей, что вследствие такого огорчения я решился не принимать оставленного наследства в церковь. Детям его пусть принадлежит то, что он оставил. Они пусть сделают из этого, что хотят. Кажется мне, что если я приму имущество это, то сделаюсь участником того дела, которое мне не нравится, и о котором я скорблю. Этого не хотел я скрыть от любви вашей. Дочь его живет в женском монастыре, а сын – в мужском. Обоих лишил он наследства: ту с похвалой, а этого с порицанием. Пред церковью же я ходатайствовал не выдавать им (детям Януария) оставленного имущества, пока не достигнут законного возраста. Церковь согласилась с этим. Затем он произвел тяжбу между детьми, разбор которой причиняет много труда мне (in qua laboro). Девица говорит: «Мое это; знаете, что так говорил всегда отец мой». Сын заявляет: «Пусть верят отцу моему, потому что, умирая, он не мог лгать». И какое зло представляет один только спор этот? Но если дети те достойны названия рабов Божиих, спор этот между ними мы скоро окончим. Выслушаю я их, как отец, и, может быть, даже лучше, чем отец их. Узнаю, если Господу будет угодно, где правда, при содействии немногих верующих братий из нашей среды, из среды этого народа, пользующихся, по милости Божией, уважением, выслушаю дело их и, как Господь даст, окончу.
4. Однако же, прошу вас, пусть никто не укоряет меня за то, что я не желаю, чтобы церковь принимала наследство его (Януария) прежде всего потому, что я не одобряю его поступка, а затем потому, что таков устав мой. Многие хвалят меня за то, что я говорю (dicturus sum), а другие порицают. Угодить тем и другим весьма трудно.
Вы только что слышали, когда читалось Евангелие, следующие слова: Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали. Ибо пришел Иоанн, ни ест, ни пьет; и говорят: в нем бес. Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям (Мф. 11:17-19). Что делать мне для тех, которые готовы упрекать меня и сердиться, если я буду принимать имущество людей, которые во гневе лишают наследства детей своих? И опять, что делать мне с теми, которым играю я на свирели, и они не хотят плясать? Которые говорят: «Вот почему никто ничего не дает для церкви Иппонской, вот почему не оставляют наследства ей те, которые умирают – потому, что епископ Августин по доброте (похваляя, они уязвляют, лаская губами, точат свой зуб) своей отдает все, ничего не принимает». Но я принимаю, принимаю добрые приношения, приношения святые. Если же кто гневается на сына своего и, умирая, лишает его наследства, разве я, если бы он был жив, не должен был бы мирить и снова сближать такого с его сыном? Как же бы я мог делать это, если бы хотел получить наследство его? Впрочем, если сделает так, как я часто советую, а именно: если, имея одного сына, за другого считает Христа; если двух, Христа считает за третьего; если, имея десять сыновей, Христа признает одиннадцатым – тогда я принимаю. Итак, как я в некоторых случаях поступал так, вот уже ссылаются на доброту мою, на мягкость мою, чтобы, с другой стороны, упрекнуть меня, что я не
