— А он у нас не подох, часом? — арестованный сидел на табурете, закрыв глаза — его голова откинулась к стене. — Или заснул? Штольц! — вбежал гауптштурмфюрер. — Посмотрите-ка, что с ним? Жив? Ну, слава Богу…

Дверь в камеру открылась — внесли долгожданный магнитофон.

— Наконец-то. Поставьте сюда, — распорядился Мюллер. — Или куда поставить, фрау доктор? — с ехидцей осведомился он у Маренн.

— Пожалуй, здесь будет хороню, — спокойно ответила она, усаживаясь за стол. — Господин обергруппенфюрер, — официально обратилась она к Мюллеру, — я полагаю, не стоит терять время. Позвольте мне приступить. Сейчас около двух часов ночи — это лучший период для проведения сеанса, сопротивляемость психики практически равна нулю. .

— Что ж, если так, — мы уходим, — Мюллер надел фуражку и посмотрел на часы, — Через час я пришлю за пленкой своего адъютанта. Желаю успеха.

Он еще раз окинул взглядом камеру, одернул мундир и подошел к выходу — двери предупредительно распахнулись. Перед тем как выйти, он обернулся. Маренн встала и, подняв руку в приветствии, отдала обергруппенфюреру честь. Мюллер кивнул и вышел. За ним последовали его помощники. Дверь захлопнулась. Наступила тишина, нарушаемая лишь звуком удаляющихся шагов. Но вот и они стихли.

Маренн подошла к генералу. Осторожно провела рукой по седым волосам — спутанным, запачканным кровью. Он сдавленно застонал. Что ж, для Мюллера и Кальтенбруннера это схватка не на жизнь, а на смерть.

Останься жив их конкурент, он отомстит им — они это знают. А если еще и Шелленберг выйдет сухим из воды… Однако очень мало времени. Надо работать.

Маренн все уже решила для себя. Она все прекрасно понимает и не собирается стать соучастницей убийства. Но за непослушание — Маренн ясно представляла себе перспективу, — быть может, завтра вместо Корндорфа расстреляют ее. А Джилл… А как же Джилл? Что Шелленберг и его союзник в аппарате Бормана Рональд фон Корндорф — что думать о них? А как же Джилл, ведь теперь она — самое главное в ее жизни. Все остальное — неважно. А если они расстреляют и ее, или заточат снова в лагерь, где она быстро умрет?

Конечно, так и будет. Кто вспомнит тогда о профессиональном долге и честности ее матери?

Внезапно нахлынувшие сомнения одолевали Маренн. Предательский страх перед близким будущим охватил ее, заставляя содрогнуться. Не проще ли исполнить приказ Мюллера… Все ясно: гестапо ничего не делает зря. И вот она — плата за относительно свободную жизнь, которой она пользовалась все эти годы. Вот то, о чем еще в тридцать восьмом году говорил ей Шелленберг. «Однажды шеф гестапо Мюллер попросит Вас оплатить авансы…» Шесть лег Мюллер не упоминал о долгах, а теперь вспомнил — время пришло. «Сделай, Ким, как я требую. И дело с концом. Ведь не тебе отвечать».

Усилием воли Маренн взяла себя в руки, стараясь успокоиться и рассуждать здраво. Ладно, будь что будет — минуты безвозвратно тают. Этих считанных мгновений может как раз и не хватить. «Для чего?» — тут же остановила себя. Разве она не решилась? А Джилл?

Маренн взяла наполненный шприц и вспрыснула генералу перветин. Под воздействием наркотика психика размягчилась, а потом сплющилась и растеклась, как расплав ленный воск… На какое-то время генерал потерял рассудок. Он перенесся в фантасмагорические миры, где его воля и сознание не играли никакой роли — они были полностью деморализованы.

Его окружала черная бездна. Все чувства, желания, ощущения умерли, и в этой темноте мерцали только, то приближаясь, то удаляясь, две манящие зеленоватые звезды, напоминающие глаза женщины. Ее холодный, бесстрастный голос внушал, больно ударяя по барабанным перепонкам, и неумолимо, неизбежно заставлял повторять за собой: «Я, генерал-полковник германской армии Зигфрид Вильгельм дер Штрайбаре-Бабенбергер, граф фон Корндорф, настоящим свидетельствую, что мой сын Рональд, штандартенфюрер СС фон Корндорф… принимал участие, подстрекал… выступал… считал… ненавидел… планировал… на жизнь Адольфа Гитлера… и партии… был активным противником существующего режима… и нашего любимого фюрера… скрывал документы… встречался…»

Хватит. Маренн нажала кнопку «стоп» и выключила магнитофон. Осталось несколько минут до истечения срока, отведенного ей для работы. Сейчас придет адъютант обергруппенфюрера — за пленкой.

Обессиленный генерал, не усидев на табурете, тяжело рухнул на пол. Его ошеломило неожиданно вернувшееся ощущение реальности мира. Расколотое сознание с трудом улавливало обрывки воспоминаний, которые возбуждали окружающие предметы, когда его блуждающий взгляд случайно натыкался на них. Возвращение оказалось столь тягостным, что, не справившись с нахлынувшей волной памяти, он лишился чувств.

Маренн подбежала к нему, усадила на пол, прислонив спиной к стене. Поднять его и снова посадить на табурет у нее не было сил — генерал был тяжел. Она попыталась привести его в сознание… и в это время услышала в коридоре приближающиеся шаги. Идут.

Маренн выпрямилась. Она почувствовала вдруг удивительное спокойствие. Подошла к магнитофону. Сомнения и страхи покинули ее. Оставалось несколько мгновений до того момента, когда откроется дверь и…

Кристально ясно сознавая, что она делает и чем грозят ей последствия такого поступка, она перемотала записанную ленту назад и нажала кнопку рядом с кнопкой «стоп» — пленка снова начала прокручиваться, запись стиралась.

Маренн неотрывно наблюдала, как с шипением и шуршанием тоненькая коричневая ленточка перебегает с бобины на бобину. Вполне возможно, это скоротечно убегала ее собственная жизнь.

Сейчас она не думала о Корндорфе, не думала о долге, не чувствовала облегчения. Она ощущала пустоту: все внутри нее сжалось и замерло в напряженном ожидании. Они идут… Успеет ли до конца перемотаться лента?

Кто-то остановился у двери, загремел ключами, послышались тихие голоса, переговаривающиеся между собой, заскрипел замок. Белый кончик ленты завертелся на бобине. Всё.

Маренн выключила магнитофон, сняла бобину с лентой и положила ее в коробку. Дверь открылась. На пороге появился адъютант Мюллера в сопровождении уже знакомого Маренн следователя. «Какая точность!» — мелькнуло в голове у Маренн, когда она взглянула на наручные часы, лежащие на столе, — она сняла их перед работой, чтобы своим размеренным тиканьем они не отвлекали ее. Секунда в секунду. Все рассчитали, даже путь по коридору.

Войдя в камеру, адъютант Генриха Мюллера также посмотрел на часы.

— Время истекло, фрау Сэтерлэнд, — объявил он.

— Я знаю, — согласилась она и протянула ему коробку с лентой. — Отнесите это обергруппенфюреру.

— Слушаюсь, — офицер взял коробку. — Господин обергруппенфюрер приказал передать Вам, — сообщил он затем, — что Вы пока можете отдыхать, фрау Сэтерлэнд. Однако он просил Вас непременно известить, где Вы будете находиться, чтобы он мог в любой момент связаться с Вами…

— Я буду у себя в кабинете на Беркаерштрассе, — спокойно ответила Маренн. «Он позвонит быстро, не сомневаюсь», — подумала она про себя.

— И всегда в распоряжении господина обергруппенфюрера, — добавила, чуть наклонив голову и давая понять, что больше разговаривать не о чем.

— Я передам обергруппенфюреру, — кивнул адъютант, — следователь проводит Вас, — он указал ей на гауптштурмфюрера. — Машина ждет у подъезда, — и, отсалютовав коротким взмахом руки «Хайль Гитлер!», вышел, унося с собой магнитофонную ленту.

«Я не успею доехать до Беркаерштрассе, как Мюллер и Кальтенбруннер уже будут знать все», — подумалось Маренн. Не оглянувшись на арестованного, она в сопровождении гестаповского гауптштурмфюрера медленно вышла из камеры и поднялась по лестнице из тюрьмы в здание имперской канцелярии.

Предвкушая «богатый улов» и последующую за ним расправу, Кальтенбруннер поставил только что доставленную адъютантом Мюллера ленту с записью допроса на магнитофон и, плеснув в рюмку коньяка,