друга. В мою задачу входило ее полное вскрытие и исследование важнейших лицевых нервов. Я должен был проследить путь прохождения внутри черепа нервов, тянущихся от уха, глаза, языка и носа к мозгу. «У черепа был язык, который однажды запел», — написал Шекспир. И мне все время мерещилось, что лежащий передо мной на столе кусочек этой складчатой ткани вдруг запоет, заговорит, начнет мне подмигивать и улыбаться. Я был несказанно благодарен резкому запаху формальдегида, пропитавшему всю мою кожу, который постоянно напоминал мне о том, что я резал на куски не живое человеческое лицо, а образец законсервированной ткани.

Я уже знал, насколько точной должна быть работа нейрохирургов. Я видел, как они аккуратно, слой за слоем вскрывали череп: разрезали мышечную ткань и оболочку, затем осторожно раздвигали их, чтобы получить доступ к находящейся внутри, слегка отсвечивающей из глубины кости. Мне не раз приходилось с восхищением наблюдать, как хирурги прилагают немалые усилия, чтобы сделать медицинским сверлом отверстие в сантиметровой оболочке кости. Иногда образовывавшаяся при этом костная мука легким облачком поднималась вверх и развеивалась в воздухе операционной. К тому моменту, когда череп был просверлен и распилен вполне достаточно для того, чтобы открылся необходимый проход к мозгу, лица хирургов были совершенно мокрыми от пота.

Никто никогда не стал бы проникать в эту идеально укрепленную крепость, если бы не крайняя необходимость. Череп моего трупа представлял собой неприступный гранитный свод, герметично защищавший мозг своего хозяина от самых малейших отрицательных воздействий — перепада температур, изменения влажности и любых других влияний внешнего мира. Тем более парадоксальным представляется тот факт, что этот же самый мозг содержит в себе всю информацию о внешнем мире. И происходит это благодаря тянущимся к нему тонюсеньким беленьким нервам, изучением которых я и занимался в тот период.

Я начал исследовать те участки, которые знал лучше всего — глаз, ухо, нос и язык. Их форма была мне очень хорошо знакома. Я разрезал и раздвинул сначала кожу, затем жировой слой, затем слой мышц и добрался до внутренней структуры, в которой и располагались ведущие в мозг нервы. После этого я углубился еще дальше. Я напоминал себе отважного путешественника, отправившегося на поиски истока Нила. Шаг за шагом я продвигался вдоль тончайших белых проводочков по все более и более уплотнявшейся массе, все ближе и ближе подступая к самому святилищу — мозгу. Нервы оказывали сопротивление моему продвижению: например, пятый нерв, так удобно берущий свое начало в подбородке, вдруг делал резкий изгиб в челюстной кости и вскоре совершенно исчезал из виду в недрах нижнего основания черепа.

В отличие от нейрохирурга, я не мог просто взять и начертить маркером места, где буду делать разрезы, а потом спокойно начать действовать по этой схеме. Мне приходилось долбить долотом лицевой скелет, проходя слой за слоем и терпеливо отсекая костные щепочки. В то же время я должен был соблюдать особую осторожность, чтобы острый край инструмента не проник слишком глубоко и не перерезал нерв. К счастью, я целый год проработал каменщиком на стройке. Поэтому после небольшой тренировки мне показалась вполне привычной и даже в чем–то творческой работа молотком и долотом по кости толщиной с пергаментную бумагу. Я изо всех сил старался добраться до нервов и в то же время не повредить их, не оставить после себя явных следов насильственного вторжения.

Наша глазная впадина образована семью соединенными между собой косточками. Они составляют гнездо, в котором надежно располагается глаз. Я должен был пройти сквозь каждую из них, чтобы добраться до самой глубины поблескивающего глазного яблока. Проделав весь этот путь, я осторожно последовал дальше — по туннельчику глазного нерва до самого мозга. Помню, меня тогда сильно поразило огромное разнообразие тканей. Мало–помалу я продвигался вперед. То брал в руку скальпель и делал небольшой разрез в шелковистой мышечной и жировой ткани, затаив дыхание и направив тупой конец скальпеля в сторону нерва: даже легкая дрожь в руках могла привести к разрыву нерва. То, отложив скальпель в сторону, я брал молоток и долото, чтобы изо всех сил долбить кость, твердую, как камень.

Через несколько недель такой работы одна половина лица моего трупа стала неузнаваемой. Тонкие белые ручейки брали свое начало от уха, глаза, языка, носа, гортани и лицевых мышц и исчезали в полости мозга. Наконец я был на подходе к мозгу. Прорезав волосистую часть черепа и распилив кость, я вплотную подступил к трем оболочкам, или менингам, укрывающим мозг со всех сторон подобно чехлу. Я проделал узенькие щели в каждой из них, с улыбкой вспоминая их загадочные латинские названия, которые мы изучали на уроке анатомии: dura mater (строгая мама), arachnoid (паутина) и pia mater (ласковая мама). Изнутри мозговые извилины были обернуты внутренней оболочкой. Когда я проткнул ее, из отверстия выпятился маленький кусочек мозга, похожий на крошечный кулачок. Прежде чем продолжить свою работу, минут пять я стоял, уставившись на него.

На первый взгляд, немыслимо перекрученный мозг розовато–серого цвета очень сильно напоминал нижние отделы кишечника. По консистенции он был похож на тесто или сливочный сыр. Его реальный вид сильно отличался от того представления, которое складывалось у нас на уроках анатомии, когда нам показывали твердый муляж мозга. Пока я препарировал мозг, по форме напоминающий грецкий орех, я все время находился под влиянием исходившего от него очарования. Его ландшафт постоянно изменялся: то понижался, то возвышался, то затейливо переплетался. Это была топографическая карта всех земных гор, спрессованных на крохотном участке (благодаря складкам площадь поверхности увеличивается в 30 раз).

Топография местности пересекалась красными и голубыми линиями; и я без устали повторял про себя благодарственную молитву за то, что мне довелось исследовать всего лишь мертвую голову. Хирург, оперирующий живого пациента, тратит гораздо больше времени на то, чтобы обойти эти жизненно важные кровеносные канальцы и остановить кровотечение, возникшее в поврежденном его скальпелем сосуде. Кроме того, формальдегид значительно укрепил ткань мозга. И, хотя она была мягче любой другой ткани, с которой мне приходилось сталкиваться до сих пор, я мог проникать внутрь ее с помощью острых инструментов, мог перебирать ее руками, не опасаясь, что она раскрошится. Оболочка лежащего на хирургическом столе живого мозга может продавиться под действием собственной силы тяжести и даже расползтись.

Я надеялся проследить весь путь прохождения чувствительных нервов до их конечного пункта, но расположенные в мозгу нервы, укрывшиеся под труднопробиваемой броней черепа, имеют такую же рыхлую консистенцию, как и сам мозг: они рвутся при малейшем рывке или натяжении. Проследить слабенькую ниточку белого цвета в белой же кашеобразной массе и не оставить там никаких следов хирургического воздействия — это все равно, что пытаться проследить путь движения реки в океане: вскоре после впадения в него река сама становится океаном. Мне удалось найти конечный пункт назначения лишь нескольких нервов. Когда я в своей курсовой работе составлял описание других нервов, я написал про них то, что сообщалось в учебниках. Самому мне так и не удалось проследить путь их следования от начала до конца. Проводящие пути, участвующие в процессах мышления и чувственного восприятия, не были помечены никакими опознавательными знаками, они были невидимы: их легко можно было не заметить и случайно повредить. Создавалось впечатление, что те проходы, которые использовались для передачи наших мыслей, имели какие–то невидимые указательные знаки, различимые лишь самими мыслями.

Мой научный руководитель профессор Уэст пришел в восторг от моих экспериментальных исследований, потребовавших колоссальных затрат времени и труда. Он уверял меня, что никогда раньше не видел голову, препарированную таким образом. Он даже наградил искусно обработанную голову трупа специальным призом и отдал распоряжение, чтобы ее законсервировали и поместили для всеобщего обозрения в медицинский музей Уэлльского национального университета. Насколько мне известно, она и сейчас находится там — пребывает в целости и сохранности под стеклянным колпаком, уставившись на изумленных посетителей своими широко открытыми глазами. Вполне естественно, что в тот период времени меня не покидали честолюбивые стремления стать новатором в области нейрохирургии. Годы спустя, когда мне по необходимости пришлось принять участие в нескольких сложнейших и рискованнейших нейрохирургических процедурах, я подумал: как хорошо, что у меня хватило здравого смысла не посвящать свою жизнь этой очень непростой и нелегкой области медицины.