загробной жизни.
Сзади послышался глухой вздох. Я вздрогнул и насторожился.
— Ах! где я? — заскрипело что-то в глубине кабинета. — Какой это идиот осмелился меня повесить?
Я вскочил с глазами, готовыми от ужаса выпрыгнуть на пол, и обернулся к скелету. Обладательница его пошевелила рукой и приняла стыдливую позу Венеры, выходящей из воды. Я не мог отвести от нее испуганных глаз и стоял без единого звука, а она, наклонивши череп, застенчиво сказала:
— Ах! Не смотрите так на меня!
— Как — так? — машинально спросил я.
— Так… Все вы, мужчины, одинаковы. Вы, кажется, забыли, что я не одета- Ну, чего же вы стали, как столб? Пошевелитесь! Принесите скорее мне какую-нибудь простыню, да отцепите от этого проклятого гвоздя. Только не смотрите на меня, пока я не оденусь. У-у… Шалун.
Она погрозила мне костяшкой пальца и закуталась в поданное мной одеяло. Я снял ее с гвоздя, причем заметил, что она прижалась к моему плечу больше, чем это было нужно.
— Боже! — сказала она, запахиваясь в одеяло. — Я одна, в глухую полночь, в кабинете молодого мужчины… Надеюсь, вы на употребите во зло мое безвыходное положение?
— Помилуйте, сударыня, — возразил я, незаметно отодвинувшись от неё — Как вы могли подумать…
— Да, да… знаю я вас! Все вы сначала говорите
Оглядевшись, она взяла со стола скомканную бумажку, потерла ее о рыхлую землю цветочного горшка и стала пудрить свои белые костлявые скулы.
— Не смотрите на меня так! Я всегда чернею от смущения, когда мужчина смотрит на меня.
— Простите, — пробормотал я. — Я не буду смотреть…
— Вы не будете смотреть? — лукаво улыбнулась она страшным оскалом челюстей. — Разве я вам не нравлюсь?..
— О, помилуйте! Вы мне очень нравитесь… гм… Я очень люблю таких… худощавых дам!
Я бессовестно льстил ей, надеясь выведать у неё многое из того, что знала она, и что было для меня таким недоступным.
Она же приняла мои слова за чистую монету. Почернела, потупилась и, подняв обе руки к черепу, воскликнула:
— Ах, какой вы кавалер! Скажите, пожалуйста… У меня прическа не растрепалась?
— Нет! — совершенно искренно ответил я, так как прическа ее не могла растрепаться ни при каких обстоятельствах.
Она лукаво поглядела па меня пустыми глазницами, if я, собравшись с духом, сказал:
— Мадам!
— Что вы… — сконфузился скелет… — Я пока мадемуазель…
— Неужели? Простите, я не знал. Сударыня! У меня к вам есть большая просьба…
Скелет закутался плотнее в одеяло и захихикал:
— Ах, нет, нет! Что это вы… Ни за что!
— Что — нет? Я вас не понимаю, сударыня…
— Да, не понимаете… Все вы, мужчины, не понимаете!..
— Уверяю вас! У меня есть к вам важная просьба: расскажите мне что нибудь о загробной жизни!
— Вы не знаете? — улыбнулась она, кокетливо помахивая кончиком ноги, выставившейся из-под одеяла. — Ах, это так интересно!.. Это страшно, безумно интересно!
— Да что вы — обрадовался я — Так вы расскажете…
— Конечно, конечно! Вы себе и представить не можете, что там делается!.. Только… гм… и вы должны сообщить мне кое-что…
— О, сколько угодно!
Она наморщила надбровную дугу и деловито сказала:
— Merci. Скажите мне: что теперь носят?
Будучи уверен, что её мысли заключены в узкий круг мертвецких похоронных интересов, я ответил покачав головой:
— Носят? Да все. И мальчиков, и стариков, и цветущих женщин, и младенцев.
— Нет! я вас спрашиваю, что в этом сезоне носят?
— Холерных больше, — подумав, сказал я.
— Не — е-ет! Какой вы, право, непонятливый… Что у вас носят женщины? Ну, узкие рукава — в моде?
— Ах, так! Да, бывают узкие, — неопределенно ответил я.
— Вы не заметили — на груди есть складки?
— Складки? Иногда портнихи их, действительно, делают.
Она задумчиво покачала черепом.
— Гм… Так я и думала. А скажите… Как нынче юбки?
— Юбки? Черные шьют, красные, зеленые…
— Нет, нет… А фасон?
— Такой, знаете… обтянутый.
— Обтянутый?! Ага! Я всегда говорила, что к этому вернутся.
Она натянула на своих бедрах одеяло и повернулась передо мной.
— Так?
— Сударыня! — робко напомнил я. — Вы мне обещали о тамошнем кое-что порассказать…
— Да, да… Шляпки, конечно, по-прежнему, большие?
— Большие. Сударыня, осмелюсь…
— Боже мой! Что вы от меня хотите?
— Вы обещали…
— Ага, простите! Что же вам рассказать?
— Все, подробно… Как там, вообще….
— Ах, вы и вообразить не можете. Надо вам сказать, что умерло нас трое: я, потом одна толстая лавочница и жена адвоката. На мне было белое платье с розовой отделкой, волосы зачесаны назад и на ногах…
— Ну? Не перебивайте! А жена адвоката… Можете представить: она была в черном шерстяном и в туфлях без каблуков… Ха-ха! Без каблуков! Ха-ха-ха!
Она так расхохоталась, что закашлялась. Потом встала с кресла и, прохаживаясь перед зеркалом, продолжала:
— Ну, вот, умираем мы… В тот же день с нами похоронили одного молодого чиновника… Длинный такой был, красивый. С усиками. Мне рассказывали, что на похоронах его была молодая женщина, плакавшая над гробом, и старик, который…
— Сударыня!!
— И старик, который все качал головой, глядя на него… Понимаете, седой весь… качает и качает головой! А молодая дама, можете представить…
— Сударыня!!
— Ну, что там еще?.. А потом говорили над его гробом речи. Какой-то толстый сказал: «Обнажим, говорит, наши головы перед прахом этого молодого человека»… Ужасно было трогательно.
— Сударыня!.. Я вас просил о загробной жизни, а вы…
— Ах, о загробной жизни? Чего же вы раньше не сказали…. Загробная жизнь наша состоит в том, что…
Она остановилась перед зеркалом и повернулась к нему спиной.
— А сзади меня хорошо облегает?
— Хорошо! Так вы говорите, что загробная жизнь…
— Да!.. Она состоит в том, чтобы… Ах, досада! Никак я не могу спины увидеть…
