— Есть, Олька, есть… — немного таинственно и в тоже время торжественно сообщил Витя. — Просто времена такие окаянные пришли – эту самую любовь взяли да упразднили, придавили ее, бедную, огромным золотым червонцем… Только одного не учли – эту проблему каждый сам за себя решает! Кто не стал червонцу молиться, а просто научился покою да смирению, тот и живет себе в тихой радости! И любит! А бунтовщики ни с чем остались – и об червонец головы вдрызг поразбивали, и покой да любовь растеряли… Да чего далеко ходить, ты сама кругом посмотри! Думаешь, Галия Салимовна не мечтала в свое время выбраться отсюда? Еще как мечтала! Совершенно искренне полагала, что ей, как многодетной матери, квартира от государства положена. И моя мать думала, что меня родит и тоже, как мать–одиночка, свое жилье получит. И бабушка Васильевна всю длинную трудовую жизнь в той же очереди простояла… И что? Пришлось им смириться и жизнь свою примерять да пристраивать к таким вот условиям — протестовать–то бессмысленно, да и перед кем, собственно? И ничего, живут! Протест – штука опасная, Олька! Он с отчаянием да злобой на жизнь рука об руку идет. Так что лучше смирению учись. А что делать – не во дворце родилась… Прими это для себя. Знаешь, как в писании сказано? «Придет гордость, придет и посрамление; но со смирением мудрость». Или вот еще: «Лучше немногое при страхе господнем, нежели большое сокровище, и при нем тревога…Лучше смиряться духом с кроткими, чем разделять добычу с гордыми!» И не жди, когда тебя жизнь этому будет учить, обратно сюда запихивая! Не делай ошибок. Ни одно самое разбогатое богатство любви не стоит, уж поверь мне…А на мать свою не кричи больше! На нее и так только ленивый не кричит! Лучше пожалей да порадуйся за нее… Может, хоть отогреется чуток, совсем вы ее с бабкой заморозили!
Олька, опустив низко голову и изредка продолжая всхлипывать, слушала ласковое тихое бормотание, даже головой кивала иногда, будто соглашаясь… Потом вдруг резко вскинула голову, содрогнулась всем телом, будто стряхивая с себя некое наваждение, и закричала, исказив до неузнаваемости перемазанное косметикой лицо:
— А я не хочу, не хочу со смирением! Поняли?! Вот еще! Не дождетесь! И не надо мне про писания там всякие говорить! Не хочу я этого! Не хочу! Все равно себе богатого мужика найду, потому что я красивая! И любви никакой не хочу, не хочу…
— Одна красота тебя не спасет, Олька… А вот любовь как раз таки и спасет…
— Ой, да ладно тебе, Вить! Не надо больше! – махнула в его сторону рукой Ксюша. – Перестань! Она ж маленькая еще, что ты… Глупенькая моя девочка, красавица моя…
Она потянулась к Ольке, обняла ее обеими руками за шею, прижалась головой к шелковым белокурым волосам. Олька, в последний раз протяжно всхлипнув, капризно спросила:
— Мам, а про мобильник ко дню рождения не забудешь? А?
— Нет, не забуду…
— А денег у тебя хватит? Тот, который я хочу, дорого стоит…
— Да я добавлю, сколько не хватит, Ольк! – тихо и грустно рассмеялся Витя. – Пусть и от меня тоже подарок будет, что с тобой поделаешь… Протестовать, так с мобильником! Чего уж… Пусть будет тот блажен, кто в свое верует! Только помни – к смирению и любви всегда дорога открыта…
— Устала? – ласково спросил Иван Ильич, когда Ксюша, поставив на его тумбочку поднос со скудным больничным ужином, снова присела на стульчик у кровати. – Целыми днями вокруг меня суетишься…
— Да что вы! Какое там устала! Главное, чтобы вы поправились…
— Спасибо тебе, Ксюшенька, конечно. Только неудобно мне как–то и странно это все…
— Что — странно? – испуганно уставилась на него Ксюша, осторожно поправляя подушку под головой.
— Ну… Так заботишься обо мне, пропадаешь тут целыми днями…
— Так я же от души, Иван Ильич! Мне самой этого хочется!
— Да я вижу, что от души… И думаю вот: что ж у тебя за жизнь такая, что тебя к больному старику потянуло? Ведь потянуло? Не в одном человеколюбии тут дело, правда?
— Правда…
— Неужели влюбилась?
— Влюбилась, Иван Ильич… Впервые в жизни, по–настоящему…
Ксюша низко опустила голову, закрыла лицо руками. Сердце колотилось внутри мелкими беспорядочными толчками, и не от стыда и испуга, как обычно, а совсем, совсем по–другому, будто рвало его изнутри на части, будто не хотело больше пульсировать в ее неухоженном, загнанном душевным параличом организме – на волю просилось вместе с поселившейся в нем теплой радостью…
— Да я вижу, что по–настоящему! – ласково протянул Иван Ильич, дотронувшись слабой рукой до ее ладоней. – Меня ведь, старого зайца, и не обманешь уже… Я в этих делах знаешь, какой дока? Всю жизнь за бабами бегал! Вот и добегался…
— Что значит, добегался? – резко отняв от лица руки, спросила Ксюша. – Не говорите так, Иван Ильич! Вы обязательно подниметесь!
— Да теперь уж просто обязан! – тихо рассмеялся он. – Куда ж я теперь денусь? Вот счастье нежданно–негаданно бог послал… А бабником я и правда был самым что ни на есть первостатейным, Ксюшенька… Страсть любил это дело! Ни одной юбки не пропускал! И женщины меня тоже любили. Про таких мужиков, как я, говорят – тепленький…
— А правильно говорят, Иван Ильич! – улыбнулась счастливо Ксюша. – Я ведь чуть с ума не сошла, когда вы меня обняли – помните, мы с Олькой к вам знакомиться приходили? Прямо прожгло меня всю насквозь через ребра от вашей руки – никогда со мной такого не было…
— Так уж и никогда?
— Правда…
— Но ведь кто–то же у тебя был? Не в монастыре же ты жила, в самом деле!
— Это вы о сексе, наверное, говорите? — догадалась вдруг Ксюша, стыдливо опуская глаза. — Я правильно поняла?
— Ну да…
— Нет. Никого и никогда у меня не было. Теперь я это точно знаю. А то, что было – не счет. Стыдно вспомнить… Да я вот вас за руку держу – и столько счастья при этом испытываю, что не променяю его на весь этот самый секс, вместе взятый! Ну его, вспоминать теперь противно… — содрогнулась она всем телом.
— Несчастная ты моя девочка… — грустно произнес Иван Ильич. – Кто ж с тобой сумел сотворить такое зло? Мать–то твоя куда смотрела?
— Она не виновата, Иван Ильич! Я сама во всем виновата! От нее тогда как раз отец ушел – и я еще со своей школьной беременностью на голову свалилась!
— Ну и что? Подумаешь, беременность!
— Ну как же… Вы не понимаете… Ей же поддержка от меня была нужна, а я…
— А тебе, тебе не нужна была поддержка, что ли? Я понимаю – у нее горе, но ты ведь тоже живой человек, тем более – родненькая кровиночка… Не ожидал я такого от Зины! Мне она совсем другой показалась…
— А вы свою дочку любите?
— Лизочку–то? Люблю, конечно… — медленно произнес Иван Ильич и задумался надолго, внимательно вглядываясь в Ксюшино лицо. – Только знаешь, о чем я сейчас подумал? И я ведь нисколько не лучше твой матери поступал… Поэтому у нас с ней и отношения не сложились, с Лизой–то…
— Как это?
— Да изменял я жене своей направо и налево, такая уж у меня, видимо, природа мужицкая… И знала она об этом, конечно, и молчала всегда – ни разу мне ни одной сцены не устроила! А страдала ведь, наверное… И Лиза тоже за нее переживала сильно — только я тогда не понимал этого! Тоже о себе больше думал, получается…
— Вы думаете, она и сейчас обиду в себе держит?
— Ну да… Когда жена умерла, она сразу будто в себе замкнулась. Только «здравствуй, папа» да «до свидания, папа», и все… Уж как я ни старался ей хорошим отцом быть – не получилось у меня. Потом вот
