Знаешь, какая для бабы каторга – в стыду жить да собирать любовь по крохам? Некоторые так и живут годами, и все надеются, и годочки летят впустую до старости. Несчастнее судьбы и придумать нельзя…

– Ой, да пусть, мамочка! Пусть будут хоть крохи, мне и достаточно!

– Ну а как Динка твоя узнает, что промеж вами снова любовь вспыхнула? Она ведь не отдаст мужика, зубами вцепится!

– Пусть живет как живет, мам. Я ж не хочу его из семьи уводить. У них ребенок будет… Я понимаю, конечно, что это нехорошо, это подло даже, но что мне делать, мам?

– Майк, а как же Леня? Леню-то жалко…

– Я ему письмо напишу. Я виновата перед ним, конечно. Не надо было… Но я ему объясню все! Он поймет. Он, знаешь, умный такой… И добрый…

– Ну что ж… Оно конечно… – длинно и слезно выдохнула Алевтина, горестно качнув головой. – Твоя судьба, твоя жизнь. Решай сама. А только знаешь что, дочь…

Алевтина вдруг замолчала, улыбнулась тихо и жалко, провела дрожащей и влажной от слез рукой по Майиной голове. И застыла, так и не убрав ладонь с ее затылка. Вглядывалась в серый сумрак комнаты пустыми глазами и молчала, совсем провалившись в свое горе-отчаяние. Майе вдруг показалось, что она и не дышит даже, и страшно стало, словно она тоже подошла к самому краю материнского отчаяния, заглянула осторожно вниз…

– Мам… Ты чего? Не пугай меня…

– …А только знаешь чего я тебе хочу сказать, Майка?… – ровным голосом продолжила Алевтина, тихонько качнувшись к дочери. – Я тебе, Майка, про мечту свою хочу рассказать… Есть у меня одна думка такая – смешная, наверное. В моем возрасте бабы, конечно, другие еще думки в голове держат, женские… А у меня вот такая думка – будто старушечья уже. Вот будто просыпаюсь я раненько утречком, иду к окошечку да выглядываю в него. А оно будто морозное такое, окошечко это, и за ним вьюга, и морозом шибает, и люди в темноте бегут по холоду по всяким своим работам… Не хочется, а бегут. Куда им деваться-то? А мне будто бы бежать никуда и не надо. Заглянула я вот эдак в окошечко, зевнула, людей пожалела да спать дальше пошла в теплую постель… Ой, Майка! Да хоть бы недельку пожить такой вот жизнью, о хлебе насущном не заботясь! Чтоб не было заботушки в голове, где я завтра денег на этот хлеб возьму…

– Мам, но я же помогать тебе буду! Я же работать пойду…

– Да ладно – много мне помощи от твоей работы. Сама уж себя прокормила бы, и то ладно… Я ведь, Майка, грешным делом уж размечталась, что ты за добрым да богатым мужиком всю свою жизнь проживешь, и ребят вырастишь-выучишь, и меня на пенсию отпустишь. Ну что ж, нет так нет. Придется мне до самой смерти вставать раным-рано да выходить в мороз да вьюгу. Какое уж там гляденье в окошечко… Ишь, размечталась, дура неграмотная!

– Мам, так тебе до пенсии десять лет еще…

– Ой, да какая такая пенсия, Майка? К пенсии моей ребята только-только в жизнь вылупятся, самые затраты на них пойдут… Только поворачивайся, мать, деньги зарабатывай! Так и помру, наверное, ни дня не отдохнувши да в морозное окошечко так и не поглядевши…

Рука ее затряслась мелко на Майином затылке, и вместе с ней затряслось внутри все от жалости, и защипало в носу, и бухнуло тревожно сердце, налилось вмиг тяжелой густой виноватостью. А ведь и впрямь – не удастся маме так пожить, чтоб по утрам в морозное окошечко беззаботно взглядывать. Ни дня не удастся. Это она правильно говорит. Даже если к ее жалким заработкам Майину потенциальную зарплату прибавить – все равно не удастся. Да и сама эта мечта про морозное окошечко – она такая… Такая маленькая и никчемная… Это ж как устать от жизни надо не старой еще, в общем, женщине, чтоб мечтать о морозном утреннем окошечке, за которое ей выходить не надо! Да еще и впустую мечтать…

– А я, Майка, когда ты мне про дядюшку-то Лениного отписала, уж грешным делом подумала – вот оно тебе, Алевтина, и счастье привалило… Вот же дура была! – грустно хохотнула мать, вяло махнув рукой над Майиной головой. – Ты не обижайся на меня, дочка, может, и зря я все это тебе говорю. Ровно как на исповеди грех раскрываю, как на чужой каравай рот раззявила. А только жизнь есть жизнь, Майка. Я и правда – обрадовалась. Думала, разбогатеет Леня и не захочет, чтоб его теща чужие полы намывала. А что, бывает же… Бывает, что зятья тещам помогают. Вот и сериал недавно я такой видела… Там женщина тоже одна с малыми детьми осталась, и…

– Мам, не надо… Пожалуйста, ну не говори больше ничего! Пожалуйста… – вдруг взмолилась Майя, резко поднимаясь с колен.

– Ой, да чего ты, Майка? Да я же так, к слову… Не надо и не надо, ладно. Не буду больше. Поплакала, и хватит с меня. Да и то – время уж ночь глубокая, а мне завтра вставать рано, на работу идти.

– Как обычно, в три места?

– Ага… В контору, в магазин да в поликлинику. Так что пойдем-ка спать, Майка.

– Мам, а может, я завтра за тебя схожу? А ты поспишь.

– Ой, да еще чего! – сердито махнула рукой Алевтина. – Я всем хвастаюсь, что у меня дочка хорошо живет, за богатого мужика вышла, и вдруг она придет шваброй махать! Нет уж! Еще чего не хватало! Ты лучше завтра белье постирай, там целая ванна детского замочена… Пойду я, лягу. А то не встану завтра…

Она тяжело поднялась со стула на отечных ногах, держась за поясницу, поковыляла к дивану. В соседней комнате пробормотал во сне что-то сердитое Ванька, прошумела проезжающая за окном легковушка, коротко обдав окна светом фар. Майя вытянула из-за двери свою раскладушку и, по пути прихватив из шкафа одеяло с подушкой, на цыпочках прокралась на кухню. Быстро соорудив себе постель, легла, закрывшись с головой одеялом. И заплакала. Горько, безутешно. Очень ей было жалко себя, и свою неприкаянную любовь жалко, и Леню, и маму… Вот зачем, зачем только мама ей про это морозное окошечко рассказала? Теперь так и будет оно перед глазами стоять – черное, вьюжное. Как укор ее дочерней совести. Вроде того – могла, да сама не захотела… Подумаешь – барыня, не может без любви прожить, видите ли. Пусть мама ломается на трех работах, а ей любовь подавай…

От совестливых мыслей плакалось еще горше. Так и не удалось ей заснуть этой ночью. И садилась, и вставала, и воду пила, и у окошка застывала – и впрямь морозного, причудливо разрисованного колкими ветками инея. За окном была глухая темная ночь. Потом, видимо, ночь кончилась, и наступило утро, и скрипнула дверь подъезда, выпустив в холод первого бедолагу – соседа Ивана Ильича с первого этажа. Пенсионера. Ему на керамический завод, где он с молодости мастером работает, два часа добираться надо. В холодном автобусе. Вон как пошел, засунув руки в карманы полушубка и безысходно втянув голову в плечи. Небось тоже о морозном окошечке сейчас думает, в которое можно в такое вот утро взглянуть, зевнуть и уйти обратно спать. А дочка его, вдова с двумя детьми, сама пусть денег на институтскую ребячью учебу добывает где хочет. Господи, ну далось же ей это окошечко, будь оно неладно, в конце концов! Что делать, раз жизнь такая? Что делать, что делать… Как будто ей и самой не понятно, что делать…

– Майка, ты чего не спишь? – У нее за спиной тихо открылась кухонная дверь.

– Не спится, мам. Ты уже встала? Тебе чайник поставить?

– Нет. Не успею. Бежать надо. А ты давай ложись, рано еще!

– Да нет, мама. Я в поезде высплюсь еще. Я решила уехать сегодня… – медленно проговорила Майя, с трудом облекая в словесную форму свое трудное ночное решение.

– Ой, Майка… А как же…

– Да ничего, мам. Переживу. Как ты думаешь, билет можно сразу на вокзале купить?

– А отчего нет? Я думаю, можно. Праздники кончились, каникулы школьные тоже. И правильно, доченька! И поезжай! Леня уж, поди, извелся там без тебя… А ты свалишься как снег на голову – вот ему счастье будет! Поезжай, Майка! А Ванька тебя на вокзал проводит.

– Да ладно, я сама. Сейчас вот соберусь и пойду. Давай, что ль, попрощаемся на всякий случай.

– Давай.

Они обнялись и расцеловались троекратно, как и полагается при расставании, и все бы ничего, да только Алевтина вдруг вздохнула резко и снова зашлась в коротком рыдании и заголосила, уронив голову на Майино плечо:

– Ой, прости ты меня, доченька, прости… Чего ж это так выходит, что гоню я тебя каждый раз из дома родного…

– Все, мам, прекрати! – решительно отодвинула ее от себя Майя. – Тихо, ребят разбудишь! Им еще