— Ничего не знаю, сэр.

Оставшись один, даже сыщик частной справочной конторы остановился на минуту в нерешительности, прежде чем возвратился к отцу, ждавшему в кэбе у ворот. Он был выведен из этой нерешительности внезапным появлением извозчика за оградой церкви.

— Я боюсь, что старому джентльмену стало плохо, сэр, — сказал извозчик.

Бэшуд-младший сердито нахмурился и вернулся к кэбу. Когда он отворил дверцу и заглянул в кэб, отец его наклонился вперёд и посмотрел на него, безмолвно шевеля губами, дрожа всем телом, бледный как смерть.

— Она провела нас, — сказал сын. — Они обвенчались сегодня утром.

Тело старика с минуту качалось из стороны в сторону, ещё через минуту глаза его закрылись, а голова упала вперёд, на переднюю скамейку кэба.

— Вези в больницу! — закричал сыщик. — С ним обморок. Вот что вышло из того, что я отступил от своего правила, чтобы угодить отцу! — пробормотал он, угрюмо поднимая голову Бэшуда и развязывая ему галстук. — Прекрасное утреннее занятие! Клянусь всем святым, прекрасное утреннее занятие!

Больница была близко, и дежурный доктор — на своём посту.

— Оправится он? — грубо спросил Бэшуд-младший.

— Кто вы? — спросил доктор не менее резко со своей стороны.

— Его сын.

— Не подумал бы этого, — ответил доктор, взяв лекарство, поданное ему сиделкой и отходя от сына к отцу с видимым облегчением, которого не трудился скрывать. — Да, — прибавил он минуты через две, — ваш отец оправится на этот раз.

— Когда его можно будет перевезти отсюда?

— Часа через два.

Шпион положил визитную карточку на стол.

— Я приеду сам или пришлю за ним, — сказал он. — Я полагаю, что теперь могу ехать, если оставляю моё имя и мой адрес.

С этими словами он надел шляпу и ушёл.

— Какой скот! — сказала сиделка.

— Нет, — спокойно возразил доктор, — он человек.

В десятом часу вечера Бэшуд проснулся в своей постели в гостинице. Он проспал несколько часов, после того как его привезли из больницы, и душа его и тело теперь медленно оправлялись.

Свеча горела на столе возле кровати, и на нём лежало письмо. Почерк был его сына, и в письме было сказано следующее:

Письмо выпало из слабых рук старика.

«Как жаль, что Джемми не мог прийти ко мне сегодня, — подумал он, — но всё-таки он добр, что посоветовал мне!»

Он с трудом повернулся на кровати и прочёл письмо во второй раз.

— Да, — сказал он, — мне ничего больше не осталось, как возвращаться. Я слишком беден и слишком стар, чтобы пуститься за ними в погоню.

Он зажмурил глаза. Слезы медленно струились по его морщинистым щекам.

— Я наделал хлопот Джемми, — прошептал он слабым голосом. — Я боюсь, что я наделал неприятных хлопот бедному Джемми!

Через минуту слабость охватила его, и Бэшуд опять заснул.

Часы соседней церкви пробили десять часов. Когда часы пробили это время, поезд, который должен был успеть к пароходу, с Мидуинтером и его женой в числе других пассажиров, быстро приближался к Парижу. Когда часы пробили этот час, вахтенный на яхте Аллэна увидел Лэндэндский маяк и направил судно к Ушанту и Финистерре.

Неаполь. Октября 10. Сегодня минуло два месяца с тех пор, как я объявила, что закрыла мой дневник, с тем чтобы никогда его не открывать.

Зачем я нарушила своё решение?

Зачем я вернулась к этому тайному другу моих бессонных и горьких часов? Затем, что я одинока больше прежнего, хотя мой муж работает в соседней комнате. Моё несчастье женское, и хочется высказаться здесь, а ни в каком другом месте, моя вторая жизнь здесь, в этой книге, и никто не должен знать о ней.

Как я была счастлива в первые дни после нашего брака, и каким счастливым сделала я его! Минуло только два месяца, и вот уже этого счастья не стало! Я стараюсь припомнить, что мы могли сказать или сделать дурное друг другу, — и ничего не могу припомнить недостойного моего мужа, ничего недостойного меня. Я не могу назвать день, когда тёмная туча в первый раз сгустилась над нами.

Я могла бы это перенести, если бы меньше его любила. Я могла бы понять тайну нашего отчуждения, если бы он объяснил перемену, происшедшую в нём, так же грубо, как другие мужчины выказали бы это.

Но этого не случилось и не случится никогда. Не в его натуре заставлять страдать других. Ни одного нелюбезного слова, ни одного неприветливого взгляда не услышишь и не увидишь у него. Только по ночам я слышу, как он вздыхает во сне; и иногда, когда я вижу его задумчивым по утрам, чувствую, как безнадёжно лишаюсь я любви, которую он когда-то испытывал ко мне. Он скрывает это или старается скрывать от меня. Он исполнен нежности, доброты, но нет прежней страсти и трепета на губах его, когда он целует меня теперь; его рука не говорит мне ничего, когда касается моей. Каждый день часы, которые он посвящает своему ненавистному писанию, становятся длиннее, каждый день он становится молчаливее в то время, которое отдаёт мне.

При всём том я ни на что пожаловаться не могу — ничего не было такого заметного, что оправдывало бы мои подозрения. Его разочарование не проявляется открыто; его безропотное отчуждение увеличивается так неуловимо, что даже моя бдительность не может заметить его. Раз пятьдесят в день я испытываю желание кинуться к нему на шею и сказать: «Ради Бога, сделай что-нибудь, только не обращайся со мной таким образом!» — и раз пятьдесят в день слова эти замирают у меня на губах из-за ясного понимания того, что его поведение не даёт предлога высказать их. Я думала, что перенесла самые сильные страдания, которые выпали мне в жизни, когда мой первый муж ударил меня по лицу хлыстом. Я думала, что испытала самое крайнее отчаяние в тот день, когда узнала, что тот другой негодяй, негодяй