водой. Отряхнулся, прибежал обратно, слегка помялся и неожиданно возмущенно ответил: – Нет!
– Нет? – В Оксанином голосе прозвучали железные нотки. – А если нет, тогда вот счет. Счет за мои услуги.
Она порылась в сумке и вытащила какую-то бумагу, как будто она у нее была наготове. Откуда Оксана могла знать, что у Ильи появились такие замечательные предложения?... Неужели у нее всегда есть какой- нибудь счет для своих знакомых, на всякий случай, вдруг у них появится что-то хорошее?
Илья неохотно взял счет. Илья читал счет, улыбался и боялся одновременно, и я улыбалась и боялась одновременно.
– Что? – Илья растерянно оглянулся по сторонам. – Что это? Почему счет на двадцать три тысячи долларов?... Почему статья в журнале пять тысяч долларов? Почему обед с клиентом пятьсот долларов? Что вы такое ели? Почему машина с водителем пятьсот долларов, почему номер в гостинице тысяча долларов? Я вообще у Машки ночевал... А к Машке приехал на поезде, на одной полке с картинами...
– Потому что я после обеда с клиентом осталась в отеле, – холодно сказала Оксана. – Я что, должна отчитываться перед тобой? Спрашивать у тебя, где мне заниматься твоими делами?
– Откуда у меня сорок три тысячи? Долларов? – растерянно бормотал Илья. – Ты возьми себе процент со всего, что продано, и мы в расчете.
Оксана пожала плечами:
– Тогда твои картины остаются у меня.
Как это картины остаются у нее? Это же Илюшины картины... А как же передвижная выставка в Германии, а как же дилер из Америки? На этой выставке тридцать две работы – все, что Илья сделал за два года.
– Ты не имеешь права. Если ты не отдашь картины, я обращусь к юристу, – решительно сказал Илья и стал похож на овечку, которой нечего терять, до смерти перепуганную овечку, овечку, которая обратится к юристу, если ей не отдадут картины.
– Обращайся к кому хочешь, но учти, что у меня муж бывший бандит, – улыбнулась Оксана и стала похожа на веселого волка.
Слово „бандит“ прозвучало так неожиданно, как если бы посреди академического спора один оппонент внезапно вместо аргумента нагнулся, поднял с земли консервную банку и швырнул ее в другого.
– Бывший муж? – машинально спросил Илья, как будто это было важно, бывший муж или бывший бандит. И разве бывают бывшие бандиты?
И неужели человек может просто сказать „твои картины останутся у меня“?
Ночью долго обсуждали выставку и все остальное.
– Мои картины, все мои картины... Но почему я должен заключать с этим волком эксклюзивный договор? – стонал Илья. – Только потому, что мне наконец-то улыбнулась удача? Наконец-то, после стольких лет... Я же с ней по-честному, по-человечески, а она... после всего, что у нас было... Мне казалось, я ей нравлюсь... Что мне теперь делать? Что нам теперь делать, а, Машка?
Действительно, почему он должен отдать половину своей удачи Оксане, которая ничего для него не сделала? Но ведь и работ нет – они у Оксаны. Ужасная история, безвыходное положение, что нам делать?...
Поздно вечером появился Димочка – у него как будто нюх на волнующие события. Ходил взад-вперед по кухне, важно курил, был возбужден, считал себя главным спасителем, собирался рано утром вместо школы взломать галерею и унести Илюшины картины.
Илья постанывал, кивал, беспомощно смотрел на него, был готов на все, кроме кражи со взломом, обращения к юристу и других поступков.
– Я не могу связываться с бандитами, я боюсь, – тонким голосом сказал Илья. – Да, я боюсь! Я художник, а они бандиты! Они могут устроить все, что угодно, – избить, подставить... Они бандиты, ая художник!
Под утро мы вяло расползлись по диванам, так ничего и не придумав.
– Машка! А может, нам что-нибудь продать? – спросил Илья со своего диванчика в прихожей.
– Что „что-нибудь“?
– Ну, картинку какую-нибудь, – сказал Илья вроде бы в шутку, а вроде бы всерьез. – Или еще что- нибудь... А квартиру?... Зачем нам квартира у Летнего сада?... В новых районах тоже хорошо...
– Я не сплю, – предупредил Димочка. Илья вздохнул:
– Спи. Я пошутил. Целую тебя в левую пятку.
Не спала, думала, что важней – Крамской или Илья?
Если с точки зрения места в искусстве, конечно, Крамской. С другой стороны, Крамской свое место в искусстве уже давно занял, и ему совершенно все равно, где висеть, у меня в прихожей или еще где-нибудь. И папа его не любил...
А Илья не занял свое место в искусстве, не спит, вздыхает... Он работал два года, и ему только что улыбнулись передвижная выставка и дилер из Америки.
Решила, Илья важнее.
А может быть, все-таки Крамской? Пусть Илья подпишет с Оксаной этот эксклюзивный договор. Будет отдавать ей половину денег, ну и что? Ему же останется другая половина. А у меня останется Крамской. Глупо расплачиваться Крамским за чужие ошибки. Глупо вести себя как персонаж индийских сказок, которые то и дело жертвуют собой. Особенно глупо вести себя, как тот хозяин кафе, который бросился в огонь, чтобы поджарить себя и накормить посетителей.
Решила, Крамской важнее.
Утром Илье кто-то позвонил. „Или эксклюзивный договор, или картины, и чтобы тихо сидел“ – вот что сказал этот кто-то.
– Я и так тихо, – тихо прошептал Илья в трубку, тихо сполз со стула и отказался выходить на улицу. Лег на диванчик лицом к стене, закрылся пледом.
Крамской или Илья? Саврасов или Илья? Ге или Илья? Прадедушка Кустодиева, то есть мой, не обсуждается.
Убедила Илью, что у нас есть единственный выход – продать Крамского. Что эксклюзивный договор с Оксаной означает для него пусть не конец творческой жизни, но почти. Что она будет обедать с клиентами и ночевать в отелях на его труд, на его творчество! А я ни за что не могу этого допустить, просто из принципа!
Я представила, что я как проклятая все пишу и пишу „Варенье“, а Оксана обедает и ночует на мои гонорары, и – нет! Волк должен быть наказан – мы отдадим ей деньги, и заберем картины, и поедем на передвижную выставку в Германию, то есть Илья поедет.
– Машка, тебе правда не очень жалко? – спросил Илья из-под пледа.
– Мне?... – ответила я. – Э-э... нет, не особенно... Мне очень жалко. Очень-очень жалко, так жалко, что
и сказать не могу. Ведь коричневый Крамской всегда был тут, в прихожей... А что скажет папа? Папа говорит, что нельзя любить вещи больше людей. Думаю, на Крамского это распространяется.
– Э-э... нет, не особенно, папа говорит про него „мазня“. Мы сняли Крамского со стены, и Илья повесил на его
место свою картину – инсталляцию с фарфоровой чашкой „Привет из Чикаго“, она не ездила на выставку, потому что кусочек все же отбился. Осталось „привет из Чик“.
– Подарок тебе, – сказал Илья, довольно оглядывая инсталляцию.
Ну вот... Крамской на новом месте, в антикварном салоне на Невском.
Я на старом месте, дома, одна.
Илья ушел договариваться с Оксаной – хотел показать ей квитанцию из салона, – а я весь вечер плакала.
Стыдно. Папа говорит, что нельзя любить вещи больше людей.
Все равно плакала.
Крамской на новом месте, в антикварном салоне на Невском, а я дома, одна. Стыдно, что плачу, что я люблю Крамского больше Ильи?
