…Зина с Ильей развелись бы, если бы не приехала Ася.

Ася приехала – бедная, как бездомный щеночек, беременная.

Илья поинтересовался у Зины, «имеется ли отец беременности», и, поняв, что ответа не будет, сказал Асе: «Буду счастлив, принцесса, если вы сколь угодно долго станете считать мой дом своим домом».

На Зинин вопрос: «Кто отец?» был Асин смешливый ответ: «Ха-ха» и серьезный ответ: «Неудачный роман».

Ася приехала беременная, а жить ей негде.

Зина бросилась «помогать» – ты у нас, и с ребенком будешь у нас, сколько нужно! Никакой доблести, благородства в этом не было – все, что человек делает, он делает для себя. Ася – это было невыносимое счастье, Зина была невыносимо счастлива.

Почти восемь лет не виделись, им уже под тридцать, – все уже по-настоящему взрослые, а не по- игрушечному.

О смерти Асиного отца они никогда не говорили, слишком страшная была история, и что там было – неизвестно. Девочка с зайчиком и девочка с белочкой остались без своих знаменитых отцов. О Зинином отце они говорили, – как плохо Зине без папы, а об Асином никогда, слишком жалко кривилось у Аси лицо.

Версии причины пожара знаменитой в художественной среде квартиры на Некрасова колебались от самых радикальных – «дело рук органов», «политическая акция», до простейших житейских – «слишком много народа собиралось, пьяное курение, сигарету не погасили, вот и сгорело все к чертовой матери»… Была и самая бытовая, техническая, версия – «ночью взорвался довоенного производства водогрей», – странно, что раньше не взорвался, его уже лет двадцать назад нужно было заменить…

Удивительно, как-то даже символично, что это именно сейчас произошло. Все советское время, когда там собирались толпы, пили-курили, довоенный водогрей работал, и пожара никакого не было, а в новое, демократическое время «слишком много народа», и вдруг пожар от непотушенной сигареты?! «Изменилась жизнь, и квартира эта стала не нужна, вот и произошло самовозгорание» – к этому клонилась версия Ильи, метафизическая.

Изменилась жизнь, кое-что осталось в прошлом. Питерский поп-арт – граненый стакан и пудреница арт нуар, банка из-под кильки пряного посола и сорти-дебаль – оказался немодным, а Асин отец, в прежней жизни знаменитый, оказался неповоротливым динозавром посреди новых, эволюционно оправданных видов. Молодые художники ездили в Европу, на новое русское искусство была мода, – выставки, все продавалось, главное, было найти свое место, где именно твое выставляется и продается.

Старая художественная жизнь закончилась, в новую Асин отец как-то не вписался.

Как ни странно, именно к нему, несоветскому, неформальному, можно было отнести слова, которые сам он воспринимал только как шутку, – «у советских собственная гордость». Оказалось, у него есть «собственная гордость». Ездить по свету, искать покровителей, связей он не хотел, а европейские дилеры больше не шныряли по питерским квартирным выставкам. Знаменитая история его молодости – как легенда американского поп-арта Энди Уорхол посвятил картину замечательному русскому художнику, уже никого не волновала.

На месте «Сайгона», любимого пристанища Асиного отца и его друзей, теперь был магазин итальянской сантехники. В витрине, за которой друзья раньше пили маленький двойной, сиял унитаз. Итальянский унитазище. «Сайгон» закончился, на дворе цвело другое столетие.

Как «Сайгон», Асин отец принадлежал другой эпохе, и его прежде знаменитая квартира, сыграв свою роль приюта неформальных художников, квартирных выставок, места счастья, дружбы, единства, стала не нужна. И вслед за метафизическим умиранием самоуничтожилась, исчезла, потому что была не нужна. Асин отец, представитель питерского поп-арта и времени «возьмемся за руки, друзья», сам был легендой, только пока никому еще не нужной. Прежде чем стать легендой, прежде чем снова воскреснуть, нужно умереть, вот он и умер. Такова была поэтически-метафизическая версия Ильи.

Но Асе он ничего не говорил, Ася и без того была жалкая. Такая же красивая, несмотря на пятимесячную беременность, еще красивее, – детская пухлость и наивность из глаз ушла, но жалкая.

Девочки хихикали, шептались и щекотали друг друга по-старому, им было всего-то под тридцать, они еще хихикали, но о многом уже не говорили. О пожаре, об одном отце – не нужной пока легенде, о другом отце – как Илья его предал. Не говорили, почему Зина и Илья не спят вместе, кто отец Асиного ребенка, как Асе жить и на что…

Вот о чем они бесконечно говорили – о Зининой матери. «Ты не должна, не должна… ты должна, должна… бу-бу-бу, бу-бу-бу», – бубнила Ася, гудела, как пчела, уговаривала Зину помириться с матерью.

– Подумаешь, вышла замуж, подумаешь, люди говорят… подумаешь, башмаков не износила, при чем здесь Шекспир, ты что, Гамлет, что ли…

– Господи, Ася! Дело не в том, что она вышла замуж меньше чем через год после папиной смерти! Хотя я никогда ей этого не прощу – подумай только, через восемь месяцев! Это же просто неприлично по отношению к папиной памяти!

– А может, у нее любо-овь…

– Если бы это случайно вышло, я бы еще поняла… наверное, поняла. А она совершенно осознанно действовала. Она вышла на охоту, как… как Бекки Шарп. Осмотрелась вокруг – кто разведен, кто вдов – и начала целенаправленно выходить замуж! Я недоумевала, почему она живет не дома, а в Комарово?.. Я думала, она грустит на даче, печку топит, в огонь смотрит, папу вспоминает, а у нее на соседней улице жених-писатель, а через два дома напротив – жених-физик!

– А почему она вышла за писателя, может, физик лучше? – обеспокоенно спросила Ася и хихикнула: – Я как еврейская мама, которая подарила сыну два галстука, а когда он один надел, спрашивает: «А что, второй тебе не понравился?»

Зина сердито отмахнулась:

– Знаешь, что люди говорят?.. Что она специально высиживала писателя, не могла оторваться от кормушки Союза писателей! Что ей, как хлеб, слова «писатель»«издание»-«переиздание»… Что она хотела снова быть писательской женой…Вышла замуж за какое-то ничтожество, только что член Союза. Он вообще не писатель, а деляга, жук! Он сейчас расцвел, выбивает гранты, поездки, то в Венецию на фестиваль, то в Бремен на конференцию.