Фанни, которую освежил короткий сон, уже вовсе не желала, чтобы с ней обращались как с больной, и крикнула:

– Да-да, ты можешь войти! Садись вон там… Ты знаешь, у меня ничего нет.

– Ничего? – возмутилась Джейн. – Она упала замертво, как раз вот тут, где я сейчас стою! Она вернулась с примерки, я даже не слышала, как она пришла, мы уже даже обратили внимание на то, что она задерживается…

Жан, уже было заскучавший, словно у больничного изголовья, насторожённо поднял голову:

– Кто это – мы?

– Ваш отец и я… Ваш отец не пошёл на репетицию. Это была примерочная репетиция. Он принял ванну, побрился, навёл красоту, как невеста…

Дальше Жан не слушал. Он демонстративно перестал слушать и молчал до тех пор, пока Джейн не вышла из комнаты.

– Я могу разговаривать, – сказала Фанни, когда они остались одни. – Кстати, у меня всё прошло. Я остаюсь в постели, потому что приятно вот так полежать и потому что я хочу хорошо выглядеть на генеральной репетиции: иначе люди подумают, что я волнуюсь.

Он ничего не ответил. Помолчав немного, он в упор посмотрел на Фанни и бросил ей такое вопросительное, такое беспощадно-инквизиторское «Ну и?», что она даже покраснела.

– Что «ну и»?.. Ну и ничего!

Она заёрзала в постели, поправила подушку.

– Ну и, – повторил Жан, – они, значит, были дома, когда вы вернулись?

Она ничего не ответила, а её глаза избегали встречаться с минеральной голубизной сверлившего её взгляда.

– Ну и?.. И тогда вы… Вы почувствовали себя плохо?.. Как это случилось?

При этих его словах она опять явственно увидела подростка, лежащего на придорожной насыпи со свесившимися вниз ногами и светлыми испачканными землёй волосами… Но сегодня этот подросток казался ей каким-то чужим; разъярённый от боли, он стремился сделать себе больно, как можно больнее, и эгоистически упивался этим. Никакая тень жалости не смягчала взгляда его голубых глаз, а на его чистых приоткрытых устах вертелся один вопрос, всё время один и тот же постыдный вопрос:

– Где… они были?.. – бормотал он.

Она никогда не думала, что он дойдёт до такого. Ни тени жалости… Она повернула голову на подушке в сторону, чтобы скрыть рыдания.

– Когда вы вернулись, они…

Сквозь слёзы на ресницах она видела искажённым лицо ребёнка, за которым, плохо ли, хорошо ли, ухаживала, который десять лет рос с нею рядом. Одолеваемый своим первым в жизни горем, он жил теперь лишь для того, чтобы растравлять его.

«Как это страшно – ребёнок, потерявший надежду!» – подумала Фанни.

И навернувшиеся ей на глаза слёзы заслонили светловолосую голову, жадное любопытство голубых глаз.

– Они были здесь?

Поскольку она молчала, он сделал нетерпеливое движение, в котором сквозило презрение к слезам.

– Если бы я был на вашем месте, мамуля!.. Выражение детского высокомерия у него на лице сделало угрожающий жест, поднявший его со стула, вполне простительным.

«Ребёнок… – подумала Фанни. – Ребёнок, которого я вырастила… Он был таким ласковым».

Она повторяла трогательные банальные вещи, от которых слёзы текли ещё сильнее; однако то новое, что в ней теперь было, что в ней проснулось недавно, не позволило ей предаваться этому занятию слишком долго.

«Вырастила?.. Это как сказать. А что касается ласковости… У него сейчас нет жалости ни к кому, даже к женщине, которую он любит…»

От созерцания этого страдающего подростка к ней вернулось самообладание, и, перестав плакать, она сказала ему:

– Ты никогда не будешь на моём месте, малыш. Не надейся. И дай мне отдохнуть. Спокойной ночи, малыш, спокойной ночи.

Но он не уходил. Он скользил взглядом по всему, что находилось вокруг него, взглядом, звавшим на помощь, призывавшим свидетелей, сторонников, взывавшим к всеобщему возмущению. Он встал с покорной поспешностью, лишь когда раздался голос Джейн:

– Что-то этот поздний визит очень затянулся… Он не утомил вас, Фанни?

– Немного…

– Жан? Вы слышали? Ступайте живо, малыш.

Он переступил порог комнаты, стараясь не коснуться Джейн, и, освободившись от этого воинственно настроенного подростка, от его жестоких, яростных, мечущихся из стороны в сторону мыслей, Фанни почувствовала облегчение.

Одиночество и тишина нарушались теперь только шумами на улице и хождениями Джейн, высокой, светловолосой, едва ощутимыми колебаниями воздуха, доносившими до постели ритм её колышущегося платья и её мягких жестов рабыни…

Газовый рожок фонаря внизу, на улице, служил ей ночником. Разобранная бледная постель Фару тоже слегка освещала спальню.

Бессонница, когда она только начинается, кажется почти оазисом тем, кому хочется, размышляя и страдая, побыть наедине со своей подозрительностью. Вот уже три часа Фанни хотелось темноты и бессонницы. Однако, обретя то и другое, она обнаружила там лишь одну картину, яркую, как в жизни, – групповой портрет на фоне стены ванной комнаты. Она изучала её во всех подробностях – голый локоток, лежащий на мужском плече, волосы Фару, словно куст омелы, на фоне стены, два торчащих уголка фартука… В общем-то, ничего чересчур ужасного и ничего неприличного, никакого буйства плоти, которое оправдывало бы эти неровные толчки в груди, это безотчётное сердечное смятение, этот излишний страх, что те двое догадаются о её присутствии.

«Мне надо поговорить с Фару. С Фару или с Джейн? С Фару и с Джейн…»

Она не узнавала сама себя.

– Ты слишком проста, ты – ископаемое, – говаривал ей Фару.

Где теперь эта Фанни-ископаемое?

«Да, сначала надо поговорить с Фару. Никаких криков, никаких сцен, просто показать ему, в каком мы оказались положении… в немыслимом же… Мы уже не юные любовники, так что я не собираюсь говорить о физической ревности, которая если и замешана здесь, то лишь самой малой своей толикой…»

Но мысль об этой самой малой толике вызвала в её прихотливой памяти ладный, сочный и здоровый рот Фару и его дышащие ноздри, когда он приникал к ней долгим настойчивым поцелуем. Она порывисто села, зажгла свет и схватила зеркало на столике у изголовья. Лицо женщины неистовой, наложившееся на её нежное личико, наделило её подбородком со складками и оттопыренной нижней губой, которую она тут же поджала. За исключением красивых глаз с застывшим в них упрямством, она показалась себе некрасивой, но выражение неистовства на лице ей понравилось.

«Вот, я ещё могу разозлиться», – подумала она так же, как подумала бы, оказавшись в осаждённом городе: «Ну ничего! Сахару у нас хватит ещё на целых три месяца!»

Она провела рукой по щекам и подбородку, отказываясь от своего сердитого лица, отодвигая его на второй план:

«Если будет вдруг такая необходимость… Никогда ведь не знаешь…»

Фанни успокоилась, ощутив себя в некотором роде в безопасности оттого, что увидела на своём первозданно чистом, готовом к любому перевоплощению лице врождённую свирепость самки. Однако лояльность по отношению к мужу подсказала ей, что на этом следует пока остановиться.

«Потом. Во всяком случае – после премьеры».

Она тихонько погасила лампу, а когда Фару часа в три ночи вернулся домой, стала наблюдать за ним, неподвижно затаившись под копной своих тёмных волос.