россыпи документов.
Но самой счастливейшей находкой для Каверина в «полярном доме» был, конечно, сам хозяин его Николай Васильевич Пинегин - редкое вместилище того, что так интересовало автора «Двух капитанов». Пинегин отдал всю свою жизнь Северу и был верным и близким другом Седова. Ни от кого другого и никогда Каверин не смог бы узнать о Седове столько, сколько он узнал от Пинегина, причём, не просто узнать, но и постичь, проникнуть в это узнанное. Пинегин является как бы духовным отцом Ивана Татаринова в «Двух капитанах». Нет сомнения, что именно он обозначил «с необычайной отчётливостью» и утвердил собой в душе автора «Двух капитанов» и в самом романе образ Седова как старшего капитана.
Правда, существует ещё одна реальная фигура, вписанная в романическую фигуру Ивана Татаринова. Сам Каверин прямо говорит в «Очерке работы»: «Для моего старшего капитана я воспользовался историей двух отважных завоевателей крайнего Севера. У одного я взял мужество и ясный характер, чистоту мыслей, ясность цели - всё, что отличает человека большой души. Это был Седов. У другого - фактическую историю его путешествия. Это был Брусилов…»
Каверин полностью выдержал намеченную для себя программу. Фактический дрейф «Св. Анны» Брусилова совпадает с дрейфом романической «Св. Марии» Татаринова. В романической истории штурмана Климова мы без труда узнаем фактическую историю брусиловского штурмана Альбанова, чьи дневники романист использовал. Романический приказ Ивана Татаринова, предлагающий каверинскому штурману Климову с тринадцатью матросами покинуть «Св. Марию» и, сохраняя копии важных документов экспедиции, пробираться к земле, совпадает дословно с фактическим приказом Брусилова настоящему штурману Альбанову.
Это о фактическом. Что же касается романического, эмоционального, того, что идет по линии сердца, то Брусилова в «Двух капитанах», собственно говоря, нет. Тут эстафету старшего капитана перехватывает Седов. И это легко объяснимо. Брусилов мог быть известен Каверину только по материалам, а Седов - по живому дружеству с ним Пинегина, который сидел против Каверина и говорил о своём друге, и ел вместе со своим слушателем чудо-консервы с мыса Флора.
Пинегин был для Каверина больше, чем Пинегин. Он был живой частицей Седова и имел полное и неоспоримое право на такое представительство.
В. Каверин в одной из своих статей, посвящённой Пинегину, очень хорошо сказал: «Две большие любви были в жизни Пинегина: любовь к родине и любовь к Седову».
До сих пор стараясь уяснить себе пути, какими Седов пришёл в роман «Два капитана», властно завладел и душой романа и, как можно с достаточным основанием предположить, душой его автора, я старательно сличал текст «Двух капитанов» с дневниками и другими подлинными документами, соотносил годы романические и действительные, разгадывал зашифрованные в романе фамилии живых людей, приводил высказывания автора, поведавшего нам историю создания романа и его подоплёку, - и всё это для того, чтобы доискаться самого для меня интересного, докопаться корней Георгия Седова в Иване Татаринове. Эти старания и поиски были увенчаны в конце письмом ко мне самого Вениамина Александровича, в котором он без всяких обиняков и столь же четко, сколь и энергично, чёрным по белому, точнее, зелёным по приятно-сероватому, утвердил: «Да, в Татаринове со слов Пинегина я пытался написать Седова».
И написал. И отлично написал. Единственно о чём я, пожалуй, сожалею, читая «седовские» страницы романа, это о том, что, желая сделать Татаринова сколь можно более точным двойником Седова, Вениамин Александрович подчас с излишним, как мне кажется, тщанием старался документировать поступки и действия персонажей романического своего героя, точно копируя дневники, приказы и прочее в этом роде. Мне по душе, когда Каверин более свободен и остёр в романическом повествовании, словом, когда Каверин более Каверин и доверяет своему перу более, чем официальному свидетельству факта. Но это уж его дело. Он хозяин повествования, и всё в нём правит своей волей, своим разумением, сдоим вкусом и своим взглядом на события и людей, судя их собственным верховным судом.
Кстати, в последний раз сверяя мои ссылки на текст «Двух капитанов», я начал просматривать соответствующие места и так увлёкся, что ещё раз прочёл роман от начала до конца. И ещё раз убедился, что «Два капитана» - превосходнейшая вещь.
В заключение главы я хотел бы вернуться к Пинегину, ибо, по чести, он должен венчать разговор о Седове. Я хорошо знал Николая Васильевича Пинегина, был с ним в добрых отношениях, сиживал в его «полярном доме». Он обладал огромным жизненным опытом и огромной силой воображения, которому умел, когда это требуется, давать полную свободу, а когда нужно - сдерживать, подчиняя его капризную изменчивость своей железной воле. Он был талантливым художником, получившим в 1917 году за свои превосходные северные этюды и картины премию имени Куинджи. Он был талантливым писателем, автором многих книг - увлекательно достоверных и романтически окрылённых. Он был, как характеризует его крупный ученый-полярник В. Визе в предисловии к одной из пинегинских книг, выдающимся полярным исследователем. Он был незаменимым членом многих полярных экспедиций - смелый до отчаянности и беспредельно выносливый человек, меткий стрелок, бывалый охотник, умелый каюр, фотограф, кинооператор, географ, гидрограф, когда того требовали обстоятельства - навигатор, штурман и даже капитан, каким довелось ему стать в конце пути «Св. Фоки».
И при всём при том, несмотря на многообразие дарований и способностей, какими наделила Пинегина природа, поражала его удивительная скромность и жизненная непритязательность.
А все-таки, что же доминировало в этом человеческом многообразии? Что правило поступками и устремлениями этой неукротимой натуры? Мне кажется, В. Каверин верно угадал Пинегина, сказав в упоминавшейся мной статье: «У него была душа путешественника». Очень это хорошо и очень точно объясняет генеральную линию жизни Пинегина. Он был вечно в пути. Он шагал, ехал, плыл, летел и снова мчался вперёд и вперёд, и так всю сознательную жизнь. Всю свою жизнь он узнавал и открывал, пристально вглядывался в многозначную мозаику предстоящего и неведомого, запечатляя штрихом на карте, мазком на полотне, пером на бумаге всё разгаданное в необозримом, трудном, полном тайн мире Севера.
Первое своё путешествие на Север Пинегин совершил в 1909 году. Приехав летом к родным в Архангельск на каникулы, Пинегин - тогда студент Академии художеств - отправился оттуда на Мурман. Тридцать лет спустя в Мурманске, рассказывая мне об этом путешествии, Николай Васильевич сказал между прочим:
- Когда я впервые, будучи ещё студентом-художником, попал сюда, здесь, на берегу Семёновской бухты, где сейчас стоит Мурманск с населением в полтораста тысяч человек, торчала одна-единственная охотничья избушка.
Тогда «Север был совсем неведомой страной». Эту последнюю фразу я взял уже не из живой речи Пинегина, не из разговора с Николаем Васильевичем, а из первой главы его книги «Записки полярника», изданной в 1936 году в Архангельске. Там я эту книгу впервые и увидел.
Известный полярный путешественник Роберт Пири, открывший Северный полюс, писал, что «каждый,
