уникальная.
Он был очень верующим, гораздо больше, чем я себе представляла».
В сопоставлении «Страстей по Иоанну» и «Страстей по Матфею» Хармс отдавал решительное предпочтение последнему произведению: при всех достоинствах «Страстей по Иоанну» он видел в них «однообразную смену речитативов и хоралов». Хотя Бах, конечно, с юности оставался самым любимым его композитором.
Даниил Хармс на балконе Дома книги.
Хармс и Татьяна Глебова позируют для домашнего фильма «Неравный брак».
Шарж Н. Заболоцкого на Д. Хармса
Н. Олейников и А. Введенский.
Д. Хармс.
Портретные зарисовки Д. Хармса.
Шарж на А. Введенского.
Запись в дневнике И. П. Ювачева от 25 января 1933 года с «диаграммой жизни Даниила»
«Сферы».
«Яйцо мира или Ноль».
Хармс на балконе Дома книги.
Автопортрет у окна
Даниил Хармс и Алиса Порет.
Иллюстрация А. Порет к рассказу Хармса «Семь кошек»
Марина Малич за фисгармонией в комнате Хармса.
Марина Малич
Обложка журнала «Чиж».
Т. Липавская и Л. Липавский.
Автопортрет Хармса.
Автограф стихотворения Хармса.
Хармс изображает своего несуществующего брата — доцента Ивана Ивановича
Записка Хармса для гостей.
Автографы рассказов из цикла «Случаи».
Хармс, Т. Липавская и Л. Липавский.
Письмо Хармса А. Введенскому с автопортретом.
Здание тюремной больницы, где умер Хармс.
Мемориальная доска на доме Хармса (ул. Маяковская, 11)
Обложки детских книг Хармса
Весной 1936 года Хармсу пришлось оказаться «на поверхности» советского литературного процесса. Виновником этого оказался Сталин. 26 января 1936 года он посетил оперу Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» в филиале Большого театра. Неизвестно, что творилось во время представления в душе великого вождя. Сохранилась запись иронического устного рассказа М. Булгакова о том, как дирижер Александр Мелик-Пашаев руководил в этот день оркестром в присутствии Сталина и членов Политбюро. Рассказ этот явно опирался на то, что ему сообщил заместитель директора Большого театра Яков Леонтьев, с которым у Булгакова были дружеские отношения:
«Мелик яростно взмахивает палочкой, начинается увертюра. В предвкушении ордена, чувствуя на себе взгляды вождей, — Мелик неистовствует, прыгает, как чертенок, рубит воздух дирижерской палочкой, беззвучно подпевает оркестру. С него градом течет пот. „Ничего, в антракте переменю рубашку“, — думает он в экстазе. После увертюры он косится на ложу, ожидая аплодисментов — шиш».
Шостакович, которого срочно вызвали в театр, с ужасом наблюдал, как дирижер с «шашлычным темпераментом» (выражение композитора) максимально увеличивает громкость звучания духовых инструментов, помещавшихся как раз под правительственной ложей. Ведь от такой звучности можно оглохнуть к концу спектакля!
Сталин не оглох. Перед финальным актом он просто покинул театр. А уже через день, 28 января, «Правда» публикует статью без подписи (это означало, что выражается позиция всей редколлегии газеты) под характерным названием «Сумбур вместо музыки». Опера Шостаковича подверглась в ней уничтожающей критике:
«Это музыка, умышленно сделанная „шиворот-навыворот“, — так, чтобы ничего не напоминало классическую оперную музыку, ничего не было общего с симфоническими звучаниями, с простой, общедоступной музыкальной речью. Это музыка, которая построена по тому же принципу отрицания оперы, по какому левацкое искусство вообще отрицает в театре простоту, реализм, понятность образа, естественное звучание слова. Это — перенесение в оперу, в музыку наиболее отрицательных черт „мейерхольдовщины“ в умноженном виде. Это левацкий сумбур вместо естественной, человеческой музыки. Способность хорошей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приемами дешевого оригинальничания. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо. ‹…› Композитор, видимо, не поставил перед собой задачи прислушаться к тому, чего ждет, чего ищет в музыке советская аудитория. Он словно нарочно зашифровал свою музыку, перепутал все звучания в ней так, чтобы дошла его музыка только до потерявших здоровый
