цифры и оторвался от скучных и никому ненужных подсчетов нечеловеческим криком и матом, несшимся с западной стороны. На вопрос к своему вестовому Джамсарову: “Что такое там делается, Джамсаров?”, — получил ответ: “Жгут доктора, иди посмотри…” Смотреть я не пошел, но предсмертные крики доктора могли свести с ума нервного человека. Сожжение производилось тем же порядком и способом, как и прапорщика Чернова на Керулене. Причина? Медицинский фельдшер из г. Омска в дни “свобод” примкнул к “освободителям” и в первые дни революции играл какую?то крупную роль в Омске. Когда в Омске установилась власть адмирала Колчака, он бежал в Монголию и добрался до Урги, где осел, начав успешно лечить монгол. Всякий лекарь в Монголии именует себя “доктором”. Стал этим званием называться. Пришли унгерновцы, он добровольно явился на службу и был зачислен зубным врачом в тыловых учреждениях, при интендантстве. Фельдшера лично знал в Урге. Он не примыкал к болыпеви- ствующей группе Ургинской коммерческой управы. Стоял в стороне от политики, занимаясь своим делом, главным образом, рвал зубы и прививал оспу.

Когда прибыла на Селенгу с Рерихом часть интендантского обоза, то с ним прибыл и зубной врач. В Азиатской конной дивизии в числе мобилизованных в [Монголии оказались жители Омска. Они сразу опознали фельдшера, игравшего такую роль в дни революции в Омске, и донесли об этом Унгерну. Самозванство и причастность к “освободителям” послужили причиной столь жестокого наказания61.

Прибыл в лагерь на Селенгу из долговременной поездки капитан Безродный. Офицеры, заходившие ко мне, говорили, что приехал Безродный, который привез много документов, компрометирующих офицеров, живших в Монголии до прихода Унгерна в Ургу и что, вероятно, некоторым офицерам не сдобровать. Такому разговору я не придал никакого значения.

Вскоре я зашел к генералу Резухину, чтобы его навестить и узнать хоть что- нибудь об обстановке. Резухин после первых слов приветствия в обычной шутливой форме заявил: “Капитан Безродный привез документ, изобличающий Вас, М. Г., в преклонении перед Лениным и сочувствующим его идеалам и деятельности”. Понимая слова Бориса Петровича как шутку, я отделался шуткой, выпил чаю с ромом и ушел к Корнелию Ивановичу Парыгину. Полковник Парыгин серьезно мне передал, что “вчера вышла крупная размолвка между генералами из?за Вас. Генерал Резухин категорически отказался признать справедливыми документы, привезенные капитаном Безродным, обвиняющие полковника Торновского в причастности к большевизму, так как он с первого дня большевизма стоял в рядах борцов против них, а в Урге “большевики” запрятали его в китайскую тюрьму. Последний довод спас Вам жизнь”.

Суть же дела такова: проживая в Монголии с 18 апреля 1920 г. и занимаясь коммерческими делами, я много ездил по Монголии и в своих скитаниях попал на заимку братьев Ериных. Обитатели заимки рады были новому человеку, да еще торговому. Меня хорошо приняли. Не отпускали два дня, угнав моих коней далеко па пастбище. За два дня много было съедено, еще больше выпито. Говорили без конца до хрипоты. Главной темой разговоров были события на Руси. Люди все были хорошие и простые. Все поносили Ленина и считали его исчадием зла, кретином, идиотом и прочее, и прочее.

Черт меня дернул “расточать бисер перед свиньями” и высказать мысль, что во многом я с их мыслями согласен, но не согласен с тем, что Ленин “кретин” и “идиот”. Как бы Ленин ни кончил жизнь, но его имя войдет в историю наряду с реформаторами. “На истории России Ленин оставит глубокий след”. Слова мои были равносильны разорвавшейся бомбе и почти до утра служили темой разговоров. Наутро мы все забыли горячий вчерашний спор и дружески расстались.

Вот к этим же братьям Ериным на заимку попал и капитан Безродный в своем вояже по Западной Монголии. Очевидно, началось с попойки, и в разговорах пришел на память братьям Ериным полковник Торновский и высказанные мною мысли. Капитан Безродный потребовал от А. Ерина письменного подтверждения моих слов, и А. Ерин дал какие?то письменные показания. Что было написано — точно не знаю, но полуграмотный А. Ерин написал, что я ставил Ленина наряду с Лютером, Гусом и даже Христом. Эти показания А. Ерина чуть не привели меня на костер, и только твердое заступничество генерала Резухина спасло меня от лютой и незаслуженной ни с какой стороны кары. Генерал Унгерн даже не изменил моего служебного положения, хотя моя должность и не была нужна, но, наверное, причислил меня к числу “ненадежных”.

Смерть полковника Казагранди.

Дня за три — четыре до ухода Азиатской конной дивизии на Русь в лагерь прибыл с сотней Сухарев. Он стал на правом нагорном берегу Селенги, палаток не ставил, кони были расседланы и казаки ели у костров. Видно было, что сотник Сухарев здесь временно и скоро уйдет. Отдельно от бивака, на круче обрыва сидел генерал Унгерн и с ним рядом сотник Сухарев. Долго сидели. К вечеру Сухарев с сотней ушли, и мы его больше не видали ни живым, ни мертвым.

Много позднее, когда мы уходили с Селенги в Монголию, мне рассказали следующее.

Генерал Унгерн в отряде полковника Казагранди имел своих офицеров, кои обязаны были негласно следить за деятельностью начальника отряда. Эти же обязанности возложены были и на сотника Сухарева. Казагранди, согласно приказу № 15 от 21 мая, со своим отрядом из Ван — хурэ ушел в сектор района, назначенного для его деятельности — к востоку от Хубсугула — Караул — Шара — Азаргинской. На границе он получил сведения от своих разведчиков и русских поселян, что все пути из Иркутска в Монголию в направлении Улясутая забиты советскими войсками, и красные знают о движении его отряда в сторону Иркутска. Попытка Казагранди взять п. Шара — Азаргинский не увенчалась успехом. Оставаться с небольшим отрядом на долгое время в районе отведенного ему сектора было небезопасно и бесполезно. Для Казагранди, хорошо знавшего местные условия и настроения крестьян Иркутской губернии, было ясно, что еще не настало время для борьбы с большевиками. Нужно, чтобы крестьяне испытали на своей шкуре власть Советов и ГПУ и, когда крестьяне возьмутся за вилы, тогда и придти им на помощь, а пока нужно уйти в спокойное место, сохранить отряд и ожидать своего часа.

В конце июня месяца полковник Казагранди отвел свой отряд к юго — западу от Дзаин — Шаби.

Поручик из отряда Казагранди доносил Унгерну об уходе полковника Казагранди вглубь Монголии, а сотник Сухарев прибыл на Селенгу с личным докладом об этом и добавил, что Казагранди собрался увести свой отряд на границу Тибета и, если обстоятельства потребуют, то и в Тибет. Решение Казагранди принял самостоятельно.

Генерал Унгерн, выслушав доклад сотника Сухарева, отдал ему приказ: “Немедленно скачи в отряд полковника Казагранди и уничтожь его, а отряд приведи ко мне, приняв его под свою команду. За неисполнение приказа снесу тебе голову”. Свой приказ Унгерн подтвердил письменно, на листочке полевой книжки.

В каком месте сотник Сухарев нашел отряд Казагранди — точно неизвестно, но где?нибудь в районе Цэцэн — гун — хурэ. Каким образом он сумел убить начальника отряда среди многих преданных полковнику Казагранди офицеров и бойцов — тоже неизвестно, так как я в эмиграции не встречал людей из его отряда — свидетелей кровавой драмы, но не подлежит сомнению факт смерти доблестного полковника Казагранди.

После смерти Казагранди за Сухаревым последовало человек двести пятьдесят, а остальные рассеялись. Сотник Сухарев стал именоваться “атаманом”. Он не повел отряд к Унгерну, а, передвинувшись с ним к югу от Дзаин — Шаби на границу Гоби, стал выжидать событий.

Вопрос — имел ли право генерал Унгерн рассматривать полковника Казагранди как изменника — спорный. Полковник Казагранди, как и есаул Кайгородов вели самостоятельно, на свой страх и риск, борьбу с большевиками из пределов Монголии. Как тот, так и другой, для пользы дела и согласованности признали общее командование Унгерна, как старшего и наиболее сильного. Получили от него часть оружия, обмундирования и немного денег (5–6 тыс. руб.). В свою очередь, Унгерн отобрал у Казагранди немало офицеров и солдат в Ван — хурэ, лишив его возможности увеличить отряд.

Больше всех зависел от генерала Унгерна атаман Казанцев, которого фактически Унгерн и создал, и этот атаман спокойно ушел от Унгерна к Кайгородову. Но ни Кайгородова, ни Казанцева генерал Унгерн достать рукой не мог, они были в пределах недосягаемости, а Казагранди был досягаем. Когда?нибудь выяснится правда, а всех, кто знал или соприкасался с полковником Казагранди, его смерть опечалила, и многие белые его оплакивали, так как погиб прекрасной души человек, убежденный борец за Белую идею и