пальца постер заметно прогибается. Я снимаю его со стены, обнажая скрытое за ним полое пространство — нишу в кирпичной кладке, почти такого же размера в срезе, как закрывавший ее плакат. Ниша — глубокая, а в ней — загадочная комбинация из нескольких предметов. Сверху из кладки торчит толщиной в руку труба, отверстие которой закрыто массивной заслонкой из латуни и алюминия. Заслонка соединена жестким шлангом с газовым баллоном. Вентилем можно, по-видимому, регулировать давление. На его цилиндр посажены три рифленых медных кольца с цифрами. Кольца вращаются относительно друг друга в разных направлениях. Тебе они напоминают старые механические таймеры. Пожалуй, ты прав: с помощью этих колец можно устанавливать нужное время. Но схема работы всей инсталляции, ее назначение нам от этого понятнее не становятся.
Под установкой, на уступе ниши, стоят три стальные капсулы длиной с большую ладонь; по диаметру они, кажется, подходят к трубе. Две пусты, в третьей — полоска черной резины с надписью чем-то белым. Всего одна фраза на немецком, ты зачитываешь ее вслух. Не названному по имени адресату, к которому отправитель обращается на «вы», в скупых словах сообщается о немедленном и окончательном прекращении передачи всякой информации. Почерк выглядит по-ученически аккуратным. Обилие петелек и завитков говорит о том, что автор учился писать задолго до того, как мы пошли в первый класс. Короткий текст пестрит орфографическими ошибками. Слово «информация» искажено до такой степени, что мы скорее угадываем, чем вычитываем его значение. Ты смеешься громко, от души — так действует на тебя наша находка. Похоже на установку для отправки пневмопочты, говоришь ты с улыбкой. И придаешь этой шутке пикантность, замечая, что Шпайк, наверное, собирается посылать на родину свои удивительные донесения столь же удивительным способом.
Обследование другого помещения на первом этаже оказывается делом более сложным. Из комнаты с видео- и аудиоаппаратурой в него падает достаточно света, но оно забито рухлядью с пятнами плесени и затхлым запахом. Груда мелких предметов мебели, отслужившие свой век телевизоры, пустые чемоданы, кучи одежды, стопки старых газет и журналов — будто кто-то переезжая на новое место жительства или расторгнув договор найма, временно сложил здесь ненужное барахло и забыл вывезти его на свалку. Все же мы решаем просмотреть печатные издания. Они троякого рода: несколько годовых комплектов нью- йоркского журнала художественной фотографии, итальянские спортивные газеты и своеобразный местный продукт — сентиментальные фотороманы с текстом «в облачках» на
Смысла во всем этом, применительно к Шпайку, не видно. С нетерпением продолжаем рыться в рухляди. Отодвинув в сторону раму и ободья велосипеда, наверняка не дешевой в прошлом шоссейной модели, натыкаемся в самом конце свалки, за прислоненным к стене матрасом, на длинный пластиковый мешок. Разрываем черную пленку и обнаруживаем в нем, к своему немалому удивлению, мумифицированный труп. Подтаскиваем высохшее и оттого ставшее легким тело туда, где света побольше. Похоже, это мужчина. Умер он в полосатой пижаме, фланель отлично сохранилась. Рот мумии широко раскрыт, и из него торчит усохший до острого узловатого конуса язык. На указательном пальце правой руки — необычно широкое золотое кольцо с треугольным камнем. Когда ты снимаешь его, палец отламывается, распадаясь на косточки, волокнистые кусочки и пыль. Дунув в кольцо, ты удаляешь из него то, что было когда-то плотью, и замечаешь гравировку — дату и короткое слово, скорее всего имя. К сожалению, золото при жизни обладателя кольца так стерлось, что однозначно распознать цифры и буквы уже нельзя. Имя, во всяком случае, начинается с буквы «П». Ты надеваешь кольцо на левую руку; оно подходит по размеру и явно идет тебе. А кроме того, я вижу, как гармонично сочетаются оба украшения — кольцо с пальца мертвеца и колье, найденное тобой в такси. Они смотрятся аксессуарами городской моды, которой ты хотел бы следовать с непринужденной естественностью — и не только этой ночью.
Идем наверх, поднимаемся по крутой деревянной лестнице на второй этаж, и вскоре не остаемся сомнений, что именно здесь в основном и обитает Шпайк. В комнате, которая служит, по-видимому, гостиной, на передней панели телевизора висит дешифратор к передаче German Fun, экземпляр первой серии — с электроникой, что монтировалась еще в корпуса громоздких портативных плееров. Почти вплотную к телевизору придвинуто огромное, невероятно безобразное, сплетенное из тонкого тростника кресло. Шутки ради садимся в него на минутку вдвоем, и тут я замечаю, что пол между креслом и телевизором усеян битым стеклом. По всей видимости, это осколки флакона, в котором был лосьон для бритья. Ты осторожно опускаешься на колени и обнюхиваешь осколки и круглый коврик под телевизором. Если, однако, здесь и был пролит лосьон, то запах давно улетучился. Заднее помещение меньше «гостиной» и служит Шпайку спальней. Перед кроватью в зазорах между половицами — множество разноцветных таблеток. Ухватив одеяло кончиками пальцев, ты стягиваешь его в сторону. Шпайк спит, похоже, спокойно: в широком матрасе — узкая, но глубокая ложбинка. Простыня в ней — желтая, местами даже бурая. Слов для обозначения такого декаданса не подобрать, поэтому, испытывая сильнейшее отвращение, мы просто поочередно плюем на простыню.
Затем вновь продолжаем поиски. Вспарываем матрас и подушку с сиденья кресла, заглядываем во все ящички и за все дверцы скудной обстановки, обшариваем карманы в потертой, давно не знавшей чистки одежде Шпайка. В какой-то момент ты замечаешь, что здесь, наверху, нет ни клочка бумаги — ни газет, ни книг, ни писем, ни листка из блокнота. Среди пожитков Шпайка нет даже обыкновенного магазинного чека. На полке повыше телевизора выстроились шеренгой капсулы, точь-в-точь такие, какие стоят на первом этаже в нише за портретом Гахиса. В каждой — полоска резины или пластика с надписью. Надпись всегда на немецком, две-три мало что значащие фразы об уведомлении, информировании, передаче текста. В орфографии порой столько ошибок, что нет уверенности, понимаем ли мы надписи правильно. В одной из капсул находим-таки полоску бумаги. По-видимому, это винная этикетка. Напиток, бутылку с которым она когда-то украшала, называется Club/True Old Suleika Brandy. На обратной стороне что-то написано карандашом. Почерк тот же самый, но разобрать написанное невозможно: буквы смазаны, даже отчасти стерты, точно робкий первоклассник, стараясь прочитать слова по слогам, водил и водил по строчкам кончиком указательного пальца. Ставим капсулу обратно на полку, зная, что теперь надо искать. На стенах нет ничего, кроме небольшого выцветшего ковра. Ты срываешь его, и перед нами такой же конец трубы, как и на первом этаже. Труба идет снизу. Проходя в кладке почти вертикально, она, очевидно, всего лишь соединяет оба этажа.
Остается лестница к люку в потолке. Она деревянная, старая и, похоже, не очень прочная. Я становлюсь под нее и подпираю руками брусья. Выскользнув из туфель, ты начинаешь очень осторожно взбираться по лестнице. Но когда пытаешься плечами и затылком с силой приподнять крышку люка, которая открывается почему-то очень туго, подгнившая перекладина под тобой трещит и ломается. В комнату сыплется белое пористое крошево, похожее на птичий помет. Просунув голову в люк, ты осматриваешься. Я гляжу на тебя снизу. Передо мной покачивается твое новое колье. И ты кажешься мне в этот момент существом необыкновенным, ты будто поднялся по лестнице, ведущей в небо, и, преодолев все преграды, проник в неземные, высшие сферы. Твоим глазам, наверное, требуется время, чтобы привыкнуть к сумраку на чердаке. Наконец ты кричишь мне, что ничего примечательного там нет. Чердак пуст, загажен и передвигаться по нему можно лишь на карачках. Тщательно обследовать его не стоит.
Итак, мы осмотрели всё. Гасим свет. Теперь надо ждать старика. Ты приоткрываешь одно из окон, выходящих на улицу. Веет прохладой. Ночь только сейчас, незадолго до нового рассвета, освободилась от жара минувшего дня. За стенами домика полная тишина. Кажется, замерло даже движение по бульвару. В квартал не доносятся ни гудки, ни шум моторов. Но через некоторое время, висок к виску в освежающем токе воздуха, мы все-таки улавливаем какие-то звуки. Перестук, сначала далекий, приближается, усиливается, обрастает разными оттенками громыхания. Такая комбинация звуков нам знакома. Это грохот изношенного железнодорожного полотна вкупе со скрежетом и лязгом старых вагонных деталей и
