Таннера, вполне имела вид и устройство маленькаго немецкаго городка. Незадолго до приезда Олеария туда же переселены были, вследствие разных неприятностей, иноземные купцы и офицеры, жившие прежде в Белгороде. Олеарий разсказывает, что жены иноземных купцов, не желая уступить женам иноземных офицеров, которыя большею частью были прежде служанками, однажды подрались с последними в лютеранской церкви, находившейся в Белгороде, вследствие чего патриарх приказал перенести их церковь в Скородом. К этому присоединились и другия неприятности. Чтобы не подвергаться насмешкам и оскорблениям со стороны москвичей, иноземцы, по словам Олеария, стали одеваться по-русски; но патриарх, заметив при одном церковном торжестве, что иноземцы, вмешавшись в толпу русских, непочтительно относятся к обрядам православной церкви, испросил у государя указ, чтобы иностранцы ходили в своем, а не в русском платье. Тогда иноземцы стали подвергаться еще большим насмешкам и обидам со стороны русских и, чтоб избавиться от этого, выселились, с разрешения царя, из города и основали особое предместие, Иноземную слободу, подле старой Немецкой, с которой она скоро и слилась в одно предместье.[297] Население Немецкой слободы представляло довольно пеструю смесь наций и вероисповеданий. Больше всего было немцев-лютеран: Олеарий говорит, что их было больше 1 000 семейств. Они пользовались свободой богослужения и имели два храма. Были также кальвинисты разных наций; у них был один храм.[298] Меньше было католиков, Итальянцев и Французов; они не пользовались правом публично отправлять свое богослужение и не имели храма. Иностранные писатели говорят единогласно, что в Москве ни к каким иностранцам не относились с таким отвращением и недоверием, как к католикам. Многие из иностранцев принимали в Москве православную веру. Рейтенфельс указывает около Немецкой слободы особое предместье Басмановку, где жили иностранцы, принявшие русскую веру, отчего это предместье и называлось «слободою перекрестов». По словам Таннера, большинство иностранцев Немецкой слободы носило платье немецких дворян; даже служанок своих Русских или Татарок они одевали по-немецки. Близ Немецкой слободы находились три завода – стеклянный, железоплавильный и бумажный, последний на реке Яузе; на них работали иностранцы. На равнине около Немецкой слободы при Алексее Михайловиче были два большие красивые сада, куда царь, по словам Таннера, каждую неделю ездил гулять в хорошую погоду.
Иностранные писатели не сообщают нам подробностей об экономической жизни столицы, об интересах и отношениях различных классов ея населения; но у них есть заметки о повседневной жизни этого города, как она являлась на улице; они указывают на обычныя явления этой жизни, которыя помогают измерить уровень общежития и гражданственности в образцовом городе Московскаго государства. День начинался рано; летом с восходом солнца, а зимой еще до света пробуждалось городское движение; в Китае-городе раздавался уже среди толпы набат боярина, ехавшаго в Кремль ударить челом государю. Москвитяне, замечает Невиль, любят ходить пешком и ходят очень быстро. Но это замечание могло относиться только к людям из простого народа: служилый человек считал неприличным для своего звания являться на улицу пешком; даже отправляясь недалеко, дома за три, он брал лошадь и если не ехал на ней, то приказывал вести ее за собой. Летом боярин ездил обыкновенно верхом, а зимой в санях, запряженных в одну рослую, обыкновенно белую лошадь, с сороком соболей на хомуте; ею правил конюх, сидя верхом без седла. Сани выстилались внутри медвежьей шкурой, у богатых белой, у других черной; о коврах не было и помину. Передки у саней были обыкновенно так высоки, что из саней едва можно было видеть голову конюха. Множество слуг провожало боярина; одни стояли на передках, другие посредине, боком к боярину, а некоторые сзади, прицепившись к саням.
Летом впереди боярина, ехавшаго верхом, также шло много слуг. Еще пышнее и наряднее являлась на улице благородная женщина, зимой в санях, летом в небольшой колымаге, покрытой красным сукном и запряженной также в одну лошадь, увешанную мехами или лисьими хвостами, что считалось лучшим украшением лошади, хотя по отзывам иностранцев, это давало ей странный, безобразный вид. На лошади сидел парень в косматом полушубке и часто босоногий. В экипаже сидела дородная госпожа в широкой, нигде не стянутой одежде и так густо набеленная, что с перваго взгляда, по замечанию Таннера, можно было подумать, что лицо ея обсыпано мукой.[299] В ногах у нея помещалась служанка, заменявшая для нея скамейку.[300] Все это в соединении с тряской, какую производила московская мостовая, делало из поезда дородной госпожи картину, потешавшую иностранца.[301] Знатную боярыню провожала многочисленная толпа слуг, часто доходившая до 30–40 человек. Еще большей странностью поражало иностранца появления в городе царицына поезда. Когда, говорит Маржерет, царица прогуливается, за ея каретою следует несколько женщин, которыя сидят на лошади верхом, как мужчины; на них белыя поярковыя шляпы, похожия на епископские клобуки, длинныя платья из алой материи, с большими рукавами шириною более 3 футов. Хотя, говорит Невиль, в Москве более полумиллиона жителей, однакож найдется не более 300 карет (колымаг); но за то там по всем площадям стоит более 1 000 извозчиков с маленькими тележками или санями в одну лошадь; за деньгу, говорит Маскевич, извощик скачет, как бешеный, с одного конца города на другой, и поминутно кричит во все горло: гись, гись, а народ разступается во все стороны. Но в известных местах извозчик останавливается и не везет далее, пока не получит другой деньги. Встретясь с другим извозщиком, он согласится скорее сломать у себя ось или колесо, нежели свернуть с дороги. В полдень, в обеденное время, движение стихало, лавки закрывались: перед ними видны были спящие купцы или их прикащики. В это время ни с кем нельзя было вести никакого дела, все засыпало, как в полночь; нет, говорит Олеарий, москвитянина, какого бы ни был он состояния, который не спал бы после обеда. Много некрасивых явлений замечал иностранец днем на московской улице; особенно порожало его постоянное употребление бранных слов, хотя это было запрещено царским указом. По словам Олеария, по рынкам ходили особые пристава, которые хватали и тут же на месте наказывали виновнаго; но и они уставали наказывать на каждом шагу ругающийся и бранящийся народ. Еще больше темных явлений совершалось ночью. День оканчивался рано, как рано и начинался; длинная ночь, при плохом устройстве городской полиции, давала широкий простор для промысла лихим людям, которых много было в огромной столице Московскаго государства. Ночью на площадях и перекрестках стояла стража, смотревшая за тем, чтобы никто не ходил без фонаря; всякий, ехавший или шедший ночью без огня, считался вором или лазутчиком и немедленно отправлялся в Стрелецкий приказ для розыска и расправы. Всякий раз, как били часы на Спасских воротах, стоявшие здесь караульщики ударяли палками по доске столько раз, сколько пробило часов. При домах бояр и богатых купцов также стояли сторожа, которые с прочими городскими дозорами, услышав стук у Спасских ворот, вторили ему, давая этим знать, что они не спят. Между тем иностранцы единогласно говорят, что в Москве не проходило ночи без убийств и грабежей; они указывают и на главную причину этих безпорядков. Дворяне, говорит Маржерет, измеряют здесь свое богатство числом служни, а не количеством денег; поэтому каждый из них держит множество холопей: по свидетельству Олеария, число их в некоторых боярских домах доходило до 100. Но господа не давали своим холопям пищи, а платили им кормовыя деньги и в таком малом количестве, что холопи едва могли кормиться на них и от того часто промышляли дурными средствами.
Ночные сторожа служили плохою помехой лихим людям, напротив, даже помогали им и делили с ними добычу. Еще менее можно было обижаемому ждать помощи от обывателей: ни один домохозяин, говорит Олеарий, не решится высунуть голову из окна, а тем менее выйти из дома на помощь человеку, подвергнувшемуся нападению ночных разбойников, боясь, что последние сделают и с ним то же или еще хуже, подожгут его дом. Коллинс указывает и на другое явление: обыватель боялся подать помощь умирающему, котораго находил на улице, зная, что, если застанут его около мертваго тела, сейчас поволокут в Земский приказ, а там скоро не разделаешься. Оттого ночью по Москве нельзя было ходить без оружия и провожатых. Почти каждое утро на московских улицах поднимали несколько трупов; количество их страшно увеличивалось в праздники и особенно на Масляницу, когда к разбоям присоединялись многочисленные смертные случаи от пьянства. По замечанию Коллинса, в Москве не проходило Масляницы без того, чтобы не поднимали на улицах от 200 до 300 человек, погибших от той или другой причины.[302] В праздники множество пьяных валялось по улицам, никто не прибирал их и на другой день многие из них оказывались мертвыми. Поднятые на улице трупы отвозили на двор Земскаго приказа, где выставляли их на три или на четыре дня, чтобы родственники или друзья погибших могли взять и похоронить их; когда же никто не являлся, трупы отвозили в один «из убогих домов», бывших в Москве;[303] там их складывали в общую яму, в
