И всегда был рядом.
– Да ведь именно так оно и есть, – почти про себя проговорил отец Константин, и Анжелика поняла, что это он уже о чем-то своем.
Глава восьмая
Настя
В воскресенье утром в Митине появилось новое лицо. Выйдя в начале службы из алтаря, отец Константин с удивлением заметил, что вместе с тремя старухами и круглым пенсионером Гавриловым на него смотрит незнакомая девочка.
Судя по всему, она была сильно старше Анжелики с Дашами, но назвать ее иначе как девочкой – язык не поворачивался. Настолько бесхитростным был ее взгляд: без двойного дна, без этой вечной оглядки на себя, обеспокоенности своей персоной. Так глядеть на мир умел еще разве что Минкин.
Лицо ее – без единой правильной черты – поражало. Движение, дышавшее в нем, было не оживлением, не переживанием, не живостью характера, а самой жизнью. И отец Константин вдруг с ужасом обнаружил, что все другие лица, обращенные к нему из полумрака, – мертвы, как выдернутые из розетки приборы: жми на любую кнопку – ничего не сработает.
Это мучительное видение длилось несколько секунд. Страшным усилием он вернулся обратно, к своему привычному взгляду, и увидел застывших, потемневших, безжизненных, но все-таки не безнадежных людей.
– Откуда ты? – спросил он на исповеди.
– Из деревни, – улыбнулась девочка. – Ее тут называют деревней дураков. Знаете? Через лес, за речкой.
Потом, отвечая на его расспросы, не очень охотно, но без показной скромности, она рассказала, что приехала недавно, работает добровольцем, и вся работа заключается в том, чтобы жить вместе с больными людьми, общаться и немножечко помогать.
Церковный староста Гаврилов, внимательно подслушивавший их разговор, мрачно качал головой, возводил очи горе, хватался за сердце – в общем, всем своим видом выражал крайнюю обеспокоенность, переходящую в протест.
Деревня дураков была давним врагом Гаврилова. В какие только инстанции не писал пенсионер, требуя оградить себя от опасного соседства. В результате его усилий множество проверок – от налоговой до пожарного надзора – перебывало в
Пенсионер Гаврилов полагал, что своей неуязвимостью злонамеренный проект обязан мировой закулисе, и от этого особенно страдал.
После службы староста Гаврилов заговорил с девочкой, работавшей в логове врага, но та лишь сияла, молчала и улыбалась, и он не добился ничего, кроме совершенно бесполезной информации, что ее зовут Настей. Спрашивать напрямик пенсионер не мог из соображений конспирации, а прозрачных намеков та совсем не понимала.
«Экая кулёма! – раздраженно подумал Гаврилов. – Откуда только такие блаженные берутся! Может, правду говорит Клаша, что дурость передается, как простуда, воздушно-капельным путем? Надо сообщить в Минздрав!»
Митя проснулся, когда отец Константин, взобравшись на колокольню, зазвонил во все колокола. Служба закончилась. Дожевывая беззубыми ртами просфоры, прихожанки расходились по домам.
Митя поспешно слез с чердака и отправился смотреть
Деревня, чьими единственными обитателями оставались старуха с сыном, уже не значилась на картах. Детина в одиночку громил брошенные избы и продавал еще крепкие бревна на лесопилку. А старуха торговала добром из домов, где не раз бывала в гостях при жизни хозяев.
Сахарница с отбитой ручкой, фарфоровая рыбка, некогда украшавшая буфет, дырявый наперсток, безногая одноглазая кукла, костяной мундштук с гравировкой «На память о Крыме. 1937 год»… Митя мог бесконечно рассматривать эти осколки времени, почти никогда не решаясь их потрогать и уж тем более купить.
Было нечто стыдное в том, чтобы вот так запросто ворошить чужие вещи, казалось, еще не остывшие от прикосновений чьих-то рук.
Узнав, что он историк, старуха настойчиво предлагала ему набор из пятидесяти пластинок с записью речи Сталина на съезде КПСС. Первые пять были слегка подмочены дождем, но она божилась, что это неважно –
В первый же ее приезд отец Константин, не торгуясь, купил полустертый латунный образок, и это сильно вдохновило старуху, в один присест заработавшую почти половину своей пенсии. Но больше предметов культа в разоряемых жилищах не попадалось. И торговля шла вяло.
Иногда подходили местные женщины, долго ковырялись в развалах, наконец выуживали что-нибудь, годившееся в хозяйство, и начинали страстно спорить о цене. Бабка, помня о своей начальной удаче, сдавалась неохотно и уступала лишь когда охрипшие покупательницы показывали спину.
На этот раз рядом со старухой стояла, завороженно листая старинный фотоальбом, невзрачная девушка, которую Митя мельком видел в деревне дураков. Напуганный напутствием пенсионера Гаврилова, он не рисковал приближаться к нескольким коттеджам за лесом, но издали с интересом наблюдал за жизнью странной коммуны.
– Вот еще одна, – пожаловалась старуха, уже привыкшая к Мите. – Такая же, как ты, бездельная. Только любуется, ничего не покупает. Может, с вас за просмотр деньги брать?
– У меня нет денег, – улыбнулась Настя. – А то б я обязательно что-нибудь купила. Бюст Пушкина, например. У моей бабушки был точь-в-точь такой же, только без носа: папа в детстве им орехи колол…
– Нет у нее денег! – перебила старуха. – Тебе, поди-ка, за дураков богато плотят?
Настя смущенно покачала головой.
– Скажешь, мало? Да за мало кто с ними нянькаться будет? Ну, скажи, сколько, – не унималась та.
– Нисколько, – невольно вздохнула Настя, приготовившись выслушать обычный в таких случаях поток слов.
Но старуха оказалась на редкость немногословной.
– Н-да. Чудны дела Твои, Господи, – пробормотала она и отошла на другой конец своих сокровищ.
– Видите, – девушка протянула Мите открытый фотоальбом в кожаном переплете, так естественно, будто они только вчера расстались, – какие удивительные лица у этих людей. Как с другой планеты. Сейчас таких нет.
– А мне, – Митя с удивлением понял, что совсем не дичится, – как-то неловко их разглядывать. Чужая жизнь, чужие семьи. Вот свадьба, ребенок родился, «привет от брата Виктора из Кунгура»… Какое у меня право во все это лезть?
– Я почему-то не чувствую их чужими, отдельными от себя, – Настя склонила голову к плечу. – Просто незнакомые. Но не чужие. Нет.
Притарахтел на своем грузовике детина, грозно замычал на ничего не продавшую мать, сгреб в охапку барахло и укатил в родную деревню, которую доламывал собственными ручищами.
Порой Митя невольно представлял, что будет дальше. Когда немой распродаст по бревнышку все дома, похоронит свою старуху – и останется один на голой земле. Думать об этом, как и вообще о будущем, было страшно. Наверное, поэтому Митя и стал историком: прошлое, конечно, тоже наводило жуть, но оно уже не могло случиться.
