– А молодому князю Шаховскому все эти фигли-мигли так надоели, что он взбунтовался и пошел в революционеры. Но после революции этот байстрюк был большим человеком – героем гражданской войны. Его так и звали – герой Перекопа.

– Погоди, погоди… Герой Перекопа? Так я ж его прекрасно знаю. Только это было давно. Я тогда еще мальчишкой был. Но уже и тогда он был немножко тронутый. Мы, мальчишки, его дразнили, а он гонялся за нами с шашкой наголо. Или поднимал пальбу из маузера по воробьям. А потом его арестовали как самозванца. Говорили, что у него поддельные документы.

– А он говорит другое, – улыбнулась Нина. – Он уверяет, что у него был романчик с женой одного работника НКВД. Ну, тот узнал и жену пристрелил. А его, героя Перекопа, загнал в Сибирь.

– Хм, забавно… Тогда мы все жили по соседству… И этого энкавэдэшника я тоже немножко знал… Потом болтали, что этот герой в детстве сидел в интернате для дефективных детей. А когда вырос, стал дамским парикмахером. Попутно он был актером-любителем и страшно любил выступать в героических ролях. А потом он и в жизни стал выдавать себя за героя Перекопа. Что-то вроде мании величия.

Тропинка кончалась у крутого песчаного обрыва, по которому спускалась длинная деревянная лестница. Половина ступенек выломана, а там зияют дыры, где легко сломать себе ногу. Внизу валяются ржавые консервные банки и всякий мусор.

Нина легко прыгала со ступеньки на ступеньку. Борис шагал вслед за ней, держась за перила. В этой сонной Бере-зовке все выглядит так, словно здесь просыпаются мертвые. Опять этот хромоногий герой Перекопа. А ведь с ним связана загадочная смерть Ольги и вся последующая чертовщина с Максимом.

– Вот же хромой черт, – буркнул Борис.

– Это ему в Сибири ногу деревом отдавило, – сказала Нина.

– Раньше он брехал, что это его под Перекопом искалечило. А на самом деле он уже родился колченогим.

– Он уверяет, что в молодости за ним все женщины бегали.

– Женщины – не знаю, а вот мальчишки действительно бегали. Он ходил в красных галифе, на боку серебряная шашка, завитой, напудренный. Духами от него за квартал воняло, как от настоящего парикмахера.

– В общем чудак, – сказала Нина. – Теперь он говорит, что он не князь Шаховской, а князь Сибирский. Я, говорит, этот титул честно заработал – я всю Сибирь пешком исколесил. И требует, чтобы мы его так и величали – князь Сибирский. Иначе он просто не отзывается.

– Значит, его и Сибирь не вылечила, – сказал Борис. У подножия лестницы лениво плескалась вечерняя вода.

Кругом ни души. Только они да тихое лесное озеро.

Раньше Нина не заходила в воду выше колен. Теперь же она уверенно поплыла на глубину. Он прыгнул вслед за ней.

– Кто это научил тебя плавать?

– Лиза. Мы всегда купались здесь вместе. Метрах в пятидесяти от берега стояла на якоре перевернутая вверх дном лодка. Они подплыли к ней и улеглись на ее плоском днище.

– Ух, х-холодно, – зябко передернула плечами Нина и, чтобы согреться, доверчиво прижалась к Борису. Так просто, словно они старые добрые приятели. А раньше при малейшем прикосновении она шипела, как дикая кошка.

– Ведь сегодня мой день рождения, – мечтательно сказала Нина, – И мне так хотелось бы народиться заново и начать новую жизнь.

– Говорят, что ты собираешься выходить замуж за начальника вашего спецотдела.

– О нет… Этот спецмальчик слишком сладенький и слишком самовлюблен. Это плохие мужья. Он ходил со мной только для маскировки… Но я его насквозь вижу.

Когда они после купания поднимались вверх по тропинке, Нина взяла Бориса под руку:

– Ну как ты, доволен?

В ее голосе звучал шаловливый вызов. Говорили, что она чужая невеста, а теперь эта чужая невеста вдруг ласкается к нему.

– Я теперь совсем-совсем другая, – обещающе улыбнулась чужая невеста. – И это только начало.

Посидев еще немного на веранде у князя Сибирского, Борис хотел было ехать в Москву, но Акакий Петрович запротествовал:

– Ведь завтра воскресенье. И ваши артистки от вас не убегут. Давайте я устрою вас на ночевку у одной знакомой старушки, тут рядом.

– Оставайтесь, Борис Алексаныч, – пропела Милиция Ивановна. – Завтра весь день купаться будем.

Хотя Нина и уверяла, что в молодости ее папа был синим кирасиром, но знакомства у него были сугубо прогрессивные. Хозяйка домика, куда он повел Бориса, оказалась старой революционеркой. Опять из тех жителей Березовки, которым после революции всыпали березовой каши. По дороге Акакий Петрович сообщил, что этой милой старушке уже около восьмидесяти лет, из которых большую половину она провела в тюрьмах и ссылках, и что зовут ее Дора Моисеевна.

– Знаете, в революцию 1905 года она уже с бомбами под юбкой бегала, – бормотал Акакий Петрович. – Во время февральской революции она воевала в женском «Батальоне смерти» у Керенского. Потом Керенский переоделся в женскую юбку и сбежал. Говорят, что Дора Моисеевна ему свою юбку дала. А после Октябрьской революции она примкнула к большевикам и немножко постреливала в ЧК. А во время чистки, при Ежове, ее, бедняжку, опять загнали в Сибирь. Двадцать лет отсидела. Так, ни за что ни про что.

Из дальнейшей болтовни Акакия Петровича скоро выяснилось, что эта милая старушка есть не кто иная,