Теперь же баронесса Розенберг переключилась на психологическую войну и стала Ириной Забубенной. Для хлеба она бойко строчила обычную казенную пропаганду. Зато для души она писала на редкость чистые, искренние и проникновенные стихи или стилизованные рассказы о возвышающих качествах человеческой души, или символические повести, выточенные мастерским филиграном белых строф.

Читателю невольно представлялась призрачная, как далекая мечта, поэтесса в строгом платье из черного бархата с белым воротничком из брабантских кружев. Читатель видел неземное существо, сотканное из солнечных лучей и чистых, орошенных росой лепестков белых роз в том саду, где поют соловьи. Читатель ощущал слабые и нежные восковые пальчики, которые пахнут ладаном, и голос, ласкающий слух, как журчание лесного ручейка.

Так же думал и Филимон Сикля, когда однажды сидел в редакции дома чудес и правил рукопись Ирины Забубенной. По пустому коридору приближались шаги. Сначала Филимон подумал, что это шагает Каменный Гость. Но в комнату вошла самая обычная пожилая женщина, небольшого роста и слегка склонная к полноте. Филимон непроизвольно бросил взгляд на ноги посетительницы – уж не железные ли у нее сапоги? Нет, женщина была обута в простые туфли со стоптанными каблуками. Но зато поступь у нее была железная.

Когда поэтесса Ирина Забубенная подошла ближе, то запахло от нее не ладаном, а густой смесью водочного перегара и махорки. Когда она раскрыла рот, то вместо нежного журчания ручейка раздался пропитой мужской баритон. Не вынимая изо рта цигарку, поэтесса решительно потребовала аванс.

– Это, собственно, не для меня, – извинилась бывшая баронесса, – а для моих хахалей.

– Кха-кха, – поперхнулся Филимон.

– Да, в моем возрасте уже приходится покупать мужчинам водку, – откровенно пояснила баронесса- поэтесса, которая пишет стихи про чистую любовь. – Иначе с вашим братом каши не сваришь.

Когда Ирина Забубенная была помоложе, она была идеальной парой для своего супруга. Потомок Чингисхана всегда стремился к несчастной любви, и Ирина давала ему все возможности испытать это удовольствие на практике. В поисках творческого вдохновения она устраивала пьяные оргии и на глазах у своего благоверного мужа изменяла ему сразу с несколькими собутыльниками в самом голом смысле этого слова.

А потомок Чингисхана сидел за столом, как в кино, наблюдал все происходящее, пил водку с теми, кто дожидался своей очереди, плакал горючими слезами и экспромтом сочинял стихи про несчастную любовь. Потом Ирина вспоминала, как Мережковский описывал интимную жизнь Аристотеля и его возлюбленной. В подражание Аристотелю потомок Чингисхана становился на четвереньки, а пьяная Ирина садилась на него верхом и со стаканом водки в руке каталась на нем голая по комнате.

Во время одной, из таких пьяных вакханалий потомок Чинхисхана, мешая водку со слезами, нацарапал на обрывке бумаги бессвязную песенку «Серые глаза». Кто-то подобрал к этим словам музыку, и вскоре этот печальный романс распевала вся Москва, затем весь Советский Союз. Его переписывали из рук в руки.

Через несколько лет из Франции, Америки и даже Японии в Москву тайком привозили пластинки, где грустно звучал всемирно известный романс на слова неизвестного автора «Серые глаза». Но потомку Чингисхана от этого легче не стало. Обладательница серых глаз по-прежнему каталась верхом на всемирно неизвестном поэте.

Хотя жили они теперь в разводе, но факт седьмой жены оспаривать было нельзя, так как налицо имелся взрослый сын. Своим видом этот отпрыск поэзии и прозы походил на мать, характером – на отца. А по фамилии он был ни в мать ни в отца, а в проезжего молодца. Звали его почему-то Алексей Шелапутин. А сокращенно его звали Люсей.

Хотя имя Люся было женское, но говорили, что это можно в высших сферах и в хороших еврейских семьях. Так, например, режиссера Алексея Каплера, в которого была влюблена сама Светлана Сталина, тоже звали Люсей. Правда, потом папа Сталин, не считаясь с модами, загнал этого Люсю на 10 лет в концлагерь.

Люся Шелапутин ходил по дому чудес всегда как-то немножко бочком, подпрыгивающей петушиной походкой, осторожно поджав руки в локтях и вытянув вперед острый носик, торчавший между испуганно вытаращенными глазками. Стихов он не писал, но тем не менее постоянно в кого-то влюблялся и с точно такими же, как у папаши, результатами.

Посмотрев на Люсю, всезнайка Остап Оглоедов глубокомысленно покачал головой:

– Сразу видать, что за фрукт. Пальцем деланный. Потому у него в голове этакий перекос – параллакс.

По профессии Люся Шелапутин был профессиональным неудачником. А по штатному списку дома чудес он числился личным шофером управделами. Но ездить Артамону было почти некуда, и, чтобы шофер не болтался без дела, он поручил Люсе по совместительству должность своего лейб-библиотекаря.

Когда-то Артамон достал где-то кучу старых книг, которые свалили в одной из задних комнат, назвав этот чулан библиотекой. Никто об этой библиотеке ничего не знал, а кто и узнавал, тому говорилось, что она пока еще находится в стадии комплектации. С тех пор лейб-библиотекарь Люся мирно сидел в своем чулане и, запершись на ключ, занимался этой комплектацией. Судя по толстому слою пыли на полках, к книгам он никогда не прикасался.

Таинственной библиотекой пользовались только два человека. Когда управделами требовалось опохмелиться без свидетелей, он приходил инспектировать работу своего лейб-библиотекаря и рычал:

– Люся, ты опять бездельничаешь? А ну-ка сбегай за пивом!

– Какого вам? – испуганно таращил глаза Люся.

– А ты что, сам не знаешь? Мюнхенского, конечно! Люся молча хватал свой изорванный портфель, который служил специально для таких целей, и сломя голову мчался в соседнюю пивную. Если приходили посетители, им говорилось, что управделами уехал по срочным делам. Тем временем неистовый Артамон мутными глазами обозревал свою библиотеку, вспоминал золотые времена, когда он был директором школы для дефективных детей, и всячески распекал своего лейб-библиотекаря.

Иногда в книжный чулан с озабоченным видом наведывался потомок Чингисхана. Поправляя сползающие на нос очки, он шептал что-то на ухо своему проблематичному сыну. Люся делал удивленное лицо:

– Ха, я думал, как бы у тебя денег занять, а ты меня обскакал и пришел у меня занимать. С удовольствием бы, папочка, но у меня в кармане – вошь на аркане.