движение расценивается как попытка сопротивления. Опытные надзиратели потенциальных нарушителей порядка видят издалека, а вот новенькие, ковбои, как мы их называем, или зеленцы, жутко всего боятся. Безоружные, они вынуждены патрулировать самый опасный из возможных районов. За пределами колонии её служащие обладают теми же юридическими полномочными, что и патрульные. Совсем как копы, надзиратели со стажем апатичны и невозмутимы, а молодые так и рвутся в бой.

Когда накачанный зеленец, на вид лет двадцати пяти, не больше, остановил меня по дороге в столовую: «Встать лицом к стене, руки за голову, ноги на ширине плеч», я ещё пытался демонстрировать характер. Хотелось на завтрак, организм требовал кофе, а этот козёл ощупывает живот, бёдра, подмышки; если зажмуриться, вполне за женщину-надзирательницу сойдёт.

— Эй, особо не увлекайтесь, — пробормотал я.

Закончив обыск, зеленец стоял как вкопанный и молчал. Я ждал разрешения идти, про себя радуясь, как здорово его уел.

— Что ты на руке написал? — спросил надзиратель. Вот дебил! Издевательски продемонстрировав чистую ладонь, я тут же получил.

Стандартная дубинка изготовлена из оцинкованного алюминия и весит шестьсот граммов. Прочная как алмаз, лёгкая как перышко, она идеально подходит для быстрых мощных ударов. От соприкосновения с кирпичной стеной эмалевое покрытие, конечно, растрескается, зато по рёбрам, ладоням, лодыжкам и коленям можно лупить от души. Оправившись от жуткой боли в руке, я перенёс вес тела на левую ногу, однако от «поцелуя» алюминиевого кнута колени тут же подогнулись. Что случилось дальше, помню обрывками: закрываю лицо, горло, живот, рёбра, но разве мне поспеть за ураганной скоростью безжалостной дубинки?

Я пытался быть самим собой: отжимания, приседания, карточные фокусы, чтение. На ответный удар решился дней через пять. Пописал в стаканчик, затаился на балконе второго этажа, выходящем прямо на проход между камерами, и, выбрав момент, столкнул на зеленца. Одурманенного газом, раздетого догола, закованного в наручники, меня швырнули в «нору».

«Нора», она же камера-одиночка, представляет собой бетонный куб размерами два на два на два, в заднюю стену которого вмонтированы складные нары. Унитаз из нержавеющей стали, один, салфетки, пятьдесят штук, половик из резины повышенной прочности, один, одеяло шерстяное, одно. Опустив голову в унитаз, я промыл горевшие от газа глаза и лёг на нары лицом вниз, потому что в «норе» свет горит круглые сутки.

Угрозы, крики, газ, побои — вовсе не они изменили мой характер, вовсе не они заставляли сдерживаться, когда надзиратели пытались третировать, а сокамерники — оскорблять и проверять на вшивость. Меня изменил свет. Десять дней света, тридцать дней света. Свет просачивается в глаза, не давая спать, сжигает дотла тени, отбеливает тусклые цвета бетонной коробки, где нет ни книг, ни карт, ни газет, которые помогли бы скоротать время.

Кое в чём я и впрямь тормоз. В пятнадцать-шестнадцать лет подростки сдают на права, начинают работать, ставят перед собой далеко идущие цели. А меня лишь многомесячные пытки светом научили понимать, когда стоит демонстрировать характер и бороться за свои права, а когда лучше молчать и не высовываться.

За первые девять месяцев заключения я не получил от родителей ни одной весточки, впрочем, они от меня тоже. В апреле 1976-го мне исполнилось семнадцать, и Шелли прислала небольшую посылку: открытка, четыре шоколадки, новая колода карт и подарочный сертификат, в котором говорилось, что сестра оформила мне подписку на научно-популярный журнал. Я пометил галочкой номера со статьями о генной мутации и чёрных дырах.

Я читал, лёжа на своей койке, когда появившийся в дверях надзиратель сообщил, что ко мне посетитель, на сборы пять минут. На вопрос «Кто пришёл?» охранник не ответил, вышел из камеры и закрыл дверь. Я быстро вычистил зубы, пригладил волосы и сказал, что готов.

Флуоресцентные потолочные лампы озаряли зал для свиданий стерильным зеленовато-белым светом. Клетчатый линолеум, пятнадцать деревянных столов со складными металлическими стульями. Если спросят, что больше всего мне запомнилось за два года в молодёжном лагере, я назову зал для свиданий.

У стены три торговых автомата. Чипсы, шоколад и орешки покупают только посетители: заключённым не положено иметь при себе деньги. В уборную можно было сходить только с разрешения одного из охранников, стоящих по периметру зала, так что попытки переодеться или переправить контрабанду пресекались на корню.

За столом ждал папа. Он отрастил недлинную бородку, какую-то пегую: чёрные, каштановые и седые волоски напоминали грязный снег. Холодные, как у сельдевой акулы, глаза я запомнил навсегда, а судебное заседание почти забыл, заставил себя забыть. Сигарета догорела почти до самых пальцев. Папа курит сигареты без фильтра, а рассыпающийся комочек табака выплёвывает в самую последнюю секунду. Рядом с пепельницей две банки лимонада.

Я присел на железный стул. Вблизи его глаза оказались покрасневшими, а мертвый акулий взгляд — не таким жёстким.

— Пей лимонад. — Он придвинул мне банку.

Дома мы никогда не покупали лимонад или содовую, так что газировку я пил лишь у мамы на работе и в тюрьме. Заключённым разрешалось пить только в коридоре, сидя, и вставать, когда надзиратель заберёт пустую банку. В зале для свиданий над торговым автоматом висел плакат:

ВЫНОС НАПИТКОВ С ТЕРРИТОРИИ ЗАЛА ЗАПРЕЩЁН. ПУСТЫЕ КОНТЕЙНЕРЫ СЛЕДУЕТ ПРЕДЪЯВЛЯТЬ СЛУЖАЩИМ КОЛОНИИ.

До сих пор ненавижу содовую и любые виды газировки.

Целых девять месяцев я обдумывал, что скажу отцу при встрече, но сейчас в голове было совсем другое, а суд отошёл на второй план. Показывать, как я рад его приходу, не стану, пусть это будет моя маленькая месть. На самом деле я умирал от радости и страшно переживал, что папа так сильно постарел.

Я открыл банку, и шипение газировки влилось в монотонный гул, наполнявший зал для свиданий. Матери всхлипывали, отцы спешили в последний раз на этой неделе обнять своих сыновей. Папа стряхнул пепел, затянулся и раздавил микроскопический окурок в прибитой к столу пепельнице.

— Курить ещё не начал?

Я покачал головой. Папа достал из кармана куртки свежую пачку и снова закурил.

— Целый блок тебе купил, надзиратель потом передаст. В тюрьме сигареты даже лучше, чем деньги! Ещё пасту привёз, кстати, с прошедшим днём рождения!

— Деньги здесь запрещены. — Голос сел до чуть слышного шёпота, и говорить громче почему-то не получалось.

— Тебя не жмут? — тихо спросил папа. Надо же, у других отцов на такие вопросы пороха не хватает.

— Нет, — покачал головой я, — в основном сижу в камере, много читаю. Шелли присылает журналы…

— Да, она тебе ещё передала, так что спроси у надзирателя. Какие журналы тебе нравятся: политические или исторические?

— Всякие.

На самом деле ни те, ни другие, но Шелли не обязательно об этом знать. Взглянув на часы, папа снова затянулся.

— Я бросил пить, — объявил он, посмотрев сперва на меня, потом в пепельницу. — Уже девяносто дней держусь и срываться не собираюсь. Вот смотри, что мне дали! — Папа гордо показал металлический браслет общества трезвенников. — Только на кофе с содовой и сижу. — Затянувшись, он раздавил бычок и уставился на пепельницу. — Мама вчера умерла. Сказала: «Джон», закрыла глаза, и всё.

Я ковырял ногтем надпись «Короли Запада», кто-то вырезал её на столе тонким лезвием.

— Ты меня слышал?

— Угу.