— Подобные вопросы занимали Дэвида Юма,[30] — пробормотал телефон. — «Диалоги о естественной религии»… Юм спрашивал, почему мы должны обращаться к «разуму» как организующему принципу Вселенной. Он, конечно, имел в виду традиционные подходы к трактовке Бога. Может быть, — рассуждал он, — тот порядок, который мы ощущаем, просто «возникает». «Многое известно нам a priori, и материя может содержать источник или движущую силу порядка, зарождающегося внутри себя самого — таков и разум». Вот так он писал за целое столетие до того, как Дарвин доказал, что бессмысленная материя способна самоорганизовываться.

— Так ты считаешь, что я подхожу к Оку с антропоморфными мерками?

— Нет, — ответил телефон. — Мы не знаем иного способа формирования подобного объекта, как только за счет разумного действия. Пожалуй, самая простейшая гипотеза — предположение о том, что тут поработал чей-то разум. Кроме того, ощущения, о которых ты рассказываешь, вероятно, основаны на какой-то физической реальности — даже если они и не затрагивают твоих чувств. Твое тело, твой мозг являются по-своему сложнейшими приборами. Вероятно, испытывает на себе какое-то воздействие Ока тонкая электрохимическая структура, лежащая в основе твоего сознания. Это не телепатия — но это может быть реально.

— А ты чувствуешь, что тут что-то есть?

— Нет. Но я же не человек, — вздохнул телефон. Иногда у Бисезы возникали подозрения, что телефон нарочно пичкает ее этими озарениями.

— Око словно бы загружает в меня информацию, бит за битом. Но мой разум, мой мозг просто не в состоянии эту информацию воспринять. Это примерно то же самое, как если бы я попыталась программу современной виртуальной реальности запихнуть в разностную машину Бэббиджа.[31]

— Этому сравнению я могу посочувствовать, — сухо проворчал телефон.

— Я не хотела тебя обидеть.

Порой она просто сидела в помпезном обществе Ока и ее мысли витали где угодно.

Она не переставала думать о Майре. Время шло, месяцы складывались в годы. Разрыв — единичное необычное происшествие — уходил в прошлое, и Бисеза чувствовала, что все более и более вживается в этот новый мир. Иногда в этом унылом древнем храме ее воспоминания о двадцать первом веке казались абсурдными, невероятно кричащими и вычурными, словно ложный сон. Но чувство утраты Майры не проходило.

Все было совсем не так, как если бы Майру у нее каким-то образом отняли, и теперь она жила в какой-то другой части мира. Бисеза не утешалась, пытаясь вообразить себе, сколько Майре теперь лет, как она выглядит, хорошо ли учится в школе, чем бы они могли заниматься вместе, если бы воссоединились. Ни одна из этих ситуаций, нормальных с человеческой точки зрения, тут не годилась, потому что Бисеза не знала, в одном ли времени они существуют с Майрой. Не исключался и такой вариант, что во множестве фрагментированных миров существует множество копий Майры, и некоторые из них не расставались там с копиями Бисезы. И как, спрашивается, она должна была к этому относиться? Разрыв был сверхчеловеческим событием, и утрата, от которой страдала Бисеза, тоже была сверхчеловеческой, и по-человечески она с ней справиться не могла.

Она лежала на матрасе и думала, думала, думала ночь напролет и чувствовала, как Око следит за ней, как оно впитывает ее беспомощную тоску. Она ощущала присутствие чужеродного разума, но в нем не было сострадания, не было жалости — ничего, кроме высокопарного взгляда с высот Олимпа.

Иногда она вскакивала и начинала колотить кулаками по бесстрастной оболочке Ока или швыряла в него пригоршни вавилонских камешков.

— Ты этого хотело, да? Ты за этим явилось сюда, Око, для этого ты разорвало на куски наш мир и наши жизни? Ты пришло, чтобы растерзать мое сердце? Почему ты не отправишь меня домой?

В такие мгновения она ощущала что-то вроде ответной реакции, смутно напоминающей отзвуки эха под куполом махины кафедрального собора, где ее жалкие крики теряли громкость и значение.

Но иногда ей казалось, что кто-то слушает ее.

И очень редко — какими бы бесстрастными ей ни представлялись эти существа — она чувствовала, что они все же могут ответить на ее мольбы.

В один прекрасный день телефон прошептал:

— Пора.

— Что «пора»?

— Я должен перейти в режим ожидания.

Она ждала этого. Память телефона содержала большой объем бесценных и невосполнимых данных — не только результатов наблюдений за Оком и запись многих событий после Разрыва. В памяти сохранилось и множество сокровищ прежнего, исчезнувшего мира — в частности, произведения бедняги Редди Киплинга. Но эти данные некуда было перегрузить, их невозможно было даже распечатать. Когда Бисеза ложилась спать, она отдавала телефон бригаде британских писарей, и они под наблюдением Абдыкадыра вручную копировали кое-какие документы, графики и карты. Это было все-таки лучше, чем ничего, но представляло собой сущий мизер в сравнении с полным объемом памяти телефона.

В общем, Бисеза договорилась с телефоном о том, что когда его аккумуляторная батарея «сядет» до определенного критического уровня, он переключится в режим ожидания. Этот режим требовал минимальных затрат энергии для сохранения данных на неопределенно долгое время — до тех пор, пока новая цивилизация на Мире не разовьется настолько, что будет способна оценить бесценные «воспоминания» телефона. — И тогда мы тебя оживим, — пообещала Бисеза телефону.

Все это было вполне логично. Но вот этот момент настал, и Бисеза медлила. В конце концов, этот телефон был ее спутником с тех пор, как ей исполнилось двенадцать.

— Ты должна всего-навсего нажать на кнопочки, чтобы меня отключить, — напомнил ей телефон.

— Знаю.

Она взяла телефон в руку и, заливаясь слезами, набрала нужную комбинацию клавиш. Перед тем как нажать последнюю клавишу, она помедлила.

— Прости, — проговорил телефон.

— Ты не виноват.

— Бисеза, мне страшно.

— Не надо бояться. Если придется, я тебя замурую и оставлю для археологов.

— Я не об этом. Меня раньше никогда не отключали. Как думаешь, мне будут сниться сны?

— Не знаю, — прошептала она.

Она нажала клавишу, и экран телефона, светившийся зеленым в полумраке святилища, почернел.

После шестимесячной вылазки в южную Индию Абдыкадыр вернулся в Вавилон.

Евмен повел его на экскурсию по возрождавшемуся городу. День выдался холодный, хотя была середина лета, судя по утверждениям вавилонских астрономов, которые упорно продолжали наблюдать за движением звезд и планет по новому небу. Дул прохладный ветер, и Абдыкадыр, поежившись, обхватил себя руками.

Он пробыл несколько месяцев вдали от Вавилона, и на него произвели большое впечатление последние перемены; горожане трудились не покладая рук. Александр поселил в Вавилоне, лишившемся значительной части населения, кое-кого из своих военачальников и ветеранов, а одного из главных полководцев назначил градоправителем, и тот делил эту должность вместе с представителем прежней вавилонской правящей верхушки. Эксперимент, судя по всему, имел положительный результат; жители